Буран

Миколашка утешал приунывшего Якуньку.

— Ты, братец, крепись. Отсидимся тут, пока ревизоры... Демидов свой интерес блюдет. Ему, вишь, и отпустить нас нельзя и держать на глазах опасно. А как уедут ревизоры — гляди, опять свет увидим. Народ Демидову нужон. Без нашего брата ему...

Так Якунька и забылся тяжелым сном под придушенный говор товарища.

Из дальней галереи доносилось заунывное пение раскольников. Масляный светильник у остывшего горна мигнул и, осветив напоследок искошенное ужасом лицо заплечного мастера, погас.

Мрачна и высока седьмая крепостная башня. Выше московских башен Кремля приказал ее сложить Акинфий Демидов — на похвальбу перед заезжими царскими людьми, на страх для своих работных людишек. С востока ли, с запада ли к башне подходить — видится: накренилась она на полдень и вот-вот рухнет в заводский пруд.

Слыхивал на Москве и в Петербурге Демидов, что есть в италианской земле устрашающие народ падающие башни, и нарочно велел иноземному искусному мастеру так же сложить свою плотинную башню. Клали башенные стены из подпятного кирпича весом до тридцати фунтов, а кирпич тот пробовали на крепость, бросали наземь с большой высоты. Всю кладку вязали круглым и брусковым кричным железом, с цельнолитыми чугунными косяками в дверях и окнах. Выросла надзорная плотинная башня, до половины четырехугольная, а выше восьмигранная, с тремя ярусами и островерхой крышей с двоезмеей ветреницей на длинном шпиголе и чугунной державой, утыканной золотыми острыми шипами. Вокруг самого верхнего яруса башни дни и ночи ходит подзорный капрал. Как уехал Акинфий в Петербург, выставил приказчик на башню второго подзорного, а за последние дни и сам не раз поднимался до последнего яруса и оглядывал все окрест в подзорную трубу.

— Доглядывайте неотрывно, — наказывал он дозорным, — особливо за дорогой на Екатеринбург, на Верхотурский посад. Как заметите вершного али колымагу какую со всадниками — немедля перевести куранты на громкий марш. Промедлите минутой — по земле не ходить обоим!

На десятки верст кругом видны с башни горные увалы, и дали, уходящие в опаловую дымку. Зеленое море лесов не доходит до невьянской вотчины Демидова на десяток верст — нарочно вырублен дремучий лес, чтобы видеть с башни пеших и конных людей, что идут и едут к заводу. А ночами по дорогам и тропам дозорит конная застава. Никто не минует ее строгого расспроса — куда и по какому делу путь держат. От подзорной трубы и вовсе деваться некуда на оголенной плеши увалов ни человеку, ни повозке...

...Облачко пыли вспухло у лесной опушки и кудрявой серой вязью поплыло к заводу. Завиднелся верховой. По винтовой чугунной лестнице сбежал тут же старший капрал на первый ярус, к механизму башенных часов и музыкальных курантов. Шепча молитву, перевел механизм на условленную мелодию. Дрогнули и пошли вниз, в бездонный колодец, канаты. Саженный, окованный железом вал с неисчислимым количеством стальных шпеньков закрутился, шпеньки его запобегивали по угольникам, угольники заподергивали проволоку, привязанную к языкам литых с серебром колоколов, и... далеко окрест разнесся с башни гордый иноземный марш.

Три всадника вырвались из крепостных ворот, глянули на сигнал капрала на башне и помчались во весь опор по верхотурской дороге навстречу гонцу.

Приказчик встретил гонца на дворцовом крыльце.

— Афанасий Егорыч, — поклонился до земли приехавший, сойдя с дрожавшего скакуна. — Его милость Акинфий Никитыч приказал вам кланяться и передать эту укладку малую, — подал он приказчику перевязанную цветным шнуром и припечатанную коробочку.

— Обогнали ли кого, едучи из Петербурга?

— В вятских лесах возок князя Вяземского с большой приказной свитой, — снова поклонился гонец. — На постое вызнал у свитских ездовых — едет князь до нашего завода с ревизией.

— По-омолчи, парень! — метнул на гонца гневный взгляд Афанасий Егорыч. — Без досказки знаю, за чем и кто к нам едет. — Эк его! — сурово кивнул он на упавшего коня.

— Запалился, ваша милость, — испуганно бросился гонец к павшей лошади. — Акинфий Никитыч приказал... по сто верст без дневок...

— Знаю! — прервал приказчик. — Вели уволочь, да чтоб шкуру в амбар сдали!

Прикрыв дверь своей комнаты, Афанасий Егорович торопливо сорвал печать, разрезал шнур и вскрыл укладку. На голубом атласе лежал золотой перстень с кровяным самоцветом.

Пятые сутки не давали в подземелье воды и хлеба. В кромешной тьме бродили люди, натыкаясь друг на друга. С неутолимой жаждой лизали холодные ослизлые стены.

Слабовольные доползали до кованых решетчатых дверей и, потрясая их из последних сил, кричали до хрипоты:

— Милостивец Афанасий Егорыч! Объявиться хочу! Объявиться... Афанасий Егорыч! Э-эй! Рабом до смерти буду — дай свет божий видеть!

Эхо возвращало рабскую просьбу.

В тишине слышна была временами иноземная музыка курантов, особенно если ухом приложиться к камню.

— Финти-фанты! — немецкие куранты! Слушайте, ребятки, господскую веселую музыку. Не поминайте Акинфия Никитыча на том свете лихом! — слышался насмешливый голос Омельки.

— А может, и так: понаехали там с царским розыском — нас оказывать нельзя, вот и не ходют к нам. Переждать надо, — успокаивающе говорил Миколашка в сбившейся куче народа.

— Православные! — раздался истошный крик. — Хочу покаяться перед смертью неминучей!

— Слушайте, братцы, Гаврюшка-заплечный опять кричит.

По галереям народ прислушивается к покаянным словам палача.

— Не будет нам, окаянным, исхода из этой смертной тьмы! Не будет! Ни один человек доселе не выходил из темницы этой. Верьте мне — перед смертью не покривлю душой. Сам я... Грех... грехи меня гнетут, братцы. Пытал вас...

— Слыхано ли дело — палач бабой воет!

— Обернулась правая кровь мукой лютой.

В одной из галерей нашел Якунька с товарищами капель со свода.

Жадно набросились они, давя друг друга, на мокрую, сочащуюся вонючей водой стену, вылизывая ее сухими горячими языками. В своде оказалась большая дыра.

— Лаз! Лаз нашли, братцы! — пополз по галереям придушенный шепот. — Якунька улез и не откликается!

Якунька, поднятый товарищами, в самом деле скрылся в дыре. С дробно колотящимся сердцем, с одной мыслью — смерть или воля — он медленно проталкивался вперед по крутому ослизлому склону дыры. Внизу он слышал гул голосов и лютую брань товарищей, сбежавшихся к дыре и пытавшихся в нее влезть. Якунька извивался, упирался ногами и локтями, цеплялся руками, сдирая ногти, и ему казалось, что лезет он по ослизлой каменной трубе уже полдня, а конца ей все нет и нет.

Приказчик выждал дотемна и, таясь, поднялся на первый ярус башни. На третьем ярусе на чугунных плитах четко раздавались шаги подзорных капралов. Огромный механизм часов и курантов медленно ворочался, пощелкивая зубцами шестеренных передач.

Приказчик взял с поставца масляный светильник и нагнулся над колодцем под валом. Два каната с грузом тянулись вниз и терялись во мраке. Третий канат был прикреплен к чугунному штырю в стенке колодца. Дозорные называли его запасный грузом.

Приказчик достал из кармана нож-складень и дрожащей рукой рывком подрезал канат. Когда со дна колодца донесся звук железного удара, прошептал помертвевшими губами:

— По насторожке!

Спрятал нож, поставил светильник и, широко крестясь, положил три поклона перед иконой в темном углу.

— Прости и помилуй мя грешного...

В непроглядной тьме глухо стукнуло, и тут же обрушился на Якуньку со страшной силой поток воды, выбросил его из дыры.

— Вода! — обрадованно кинулись заточенные к потоку, бившему из стены.

— Вода! Вода!

Из галерей сбегались люди, черпали ее ладонями, пили с полу лежа...

— Затопит! Затопит ведь нас, братцы! — взревел кто-то, и все замерли разом, пораженные мыслью о гибели, потом в ужасе ринулись от потока прочь. А вода била и била, неиссякаемо, затопляя подземелье...