Буран

Александр Иванович Исетский

Буран

О себе

Пращуры мои — приписные демидовские крестьяне из Верхнего Тагила и заводские люди из Верх-Нейвинска. Родня моя — в Рудянке, Невьянске, Верх-Исетске. Так что я коренной уралец.

Родился в 1896 году в Сысерти. Отца не помню, так как мать вскоре разошлась с ним. С трехлетнего возраста я жил только с ней — Федосьей Петровной Поляковой, а она — в людях, то как швея, то как повариха.

С Екатеринбургом (Свердловском) и Верх-Исетским поселком связана вся моя жизнь. Здесь провел я детство, юность, ученье (в приходской школе, высшем начальном училище, Уральском горном училище). Здесь всю жизнь работал. Отсюда три раза уходил на войну: империалистическую, гражданскую, Великую Отечественную.

Был в жизни своей табельщиком и конторщиком на заводах, десятником на шахте, счетоводом и секретарем в фабричных конторах, пел хористом в опере, был политпросветработником, пока в 1930 году не перешел на журнально-издательскую работу.

Первое свое стихотворение прочел перед партизанами отряда Петрова в 1920 году. В стихотворении, помню, было много космоса и железа. Называлось оно «Млечный путь».

В 1926 году пришел в литгруппу «На смену!». Пришел со стихами. Рос вместе с жизнерадостной и талантливой молодежью. Печатался в литстраницах газет «Уральский рабочий» и «На смену!».

В 1929 году вышел первый номер уральского литературно-художественного журнала «Рост». В нем я выступил с прозой — рассказом «Тайгачи». С тех пор я остался в прозаиках.

В журналах «Рост» и «Штурм», в альманахах и сборниках и отдельной книгой опубликовал несколько рассказов, повестей, очерков на уральские темы и на темы, посвященные гражданской войне. Для театра и радио написал несколько пьес.

В годы Великой Отечественной войны написал ряд походных песен, поэму «Иван Астахов» и «Историю» своего воинского соединения.

Боевой путь по Балканам и Европе дал мне много богатых материалов. Очерки «Белград» — первые из моих военных записок 1941—1945 годов.

В Великую Отечественную войну правительство наградило меня пятью наградами — орденом Красной Звезды, медалями «За боевые заслуги», «За победу над Германией», «За освобождение Белграда» и «За взятие Будапешта».

Куда бы меня ни забрасывала судьба, я всегда хранил в душе суровый облик моего Урала. С ним связана вся моя жизнь, мои темы.

30 ноября 1945 г.

А. Исетский

Рассказы

Куранты

Таежный лес не шелохнется. Тихо до жути. Не по сердцу эта тишь Миколашке и Якуньке. Идут они поодаль друг от друга. Озираются. Прислушиваются. От каждого шороха, от хруста ветки опавшей шарахаются под кусты, под колоды.

Измаялись. Глаза режет, до того силятся они усмотреть — человек впереди руки раскорячил или выворотень торчит. В ушах гул. Чудятся окрики: «Держи! Вяжи!» Блазнится топот, лай собачий. Изморились. Тело словно бы облако — легкое — подскочи и понесет ветром. Да вот назло нет этого ветра. Тишь. Жуть. Якунька занесет ногу над валежиной и замрет... А вдруг...

Вчера падь какую-то переходили — как встрещало, как взгрохал лес, как затопотало... Якунька стриганул в пиголитник, Миколашка его еле к вечеру выкликал. Вылез страшней беса. Миколашка перекреститься даже заставил. Мало ли кого в этих дебрях встретить можно.

Давно потерян счет дням, как встретились и пошли вместе Якунька и Миколашка. Ничего друг о друге, кроме имен, не знают, а идут не отставая друг от друга. Догадки строят, приглядываются друг к другу, о том о сем на отдыхах перекидываются шепотом. Как через непролазные горы пошли — оба враз догадались: «К нему, значит. Под его защиту надежную. К Акинфию Никитычу. Оба, значит, того... Барская милость везде одинака — что ни барин, то и собака».

Уверились словно бы друг в друге, а как заговорили — своих слов испугались — до того громко в ушах отдалось. Замахали друг на друга, перекрестились и дальше сторожко пошли.

Где «его» заставы? Близко или еще далече? Как распознать демидовских людей от людей приказной царевой службы?

— Сто-ой! Не беги!

Куда тут бежать. Грохнул голосище с лесины, как из облака. Оба рухнули на землю. Молитвы твердить — слова из ума вылетели. Кричать — глотки словно волки вырвали. А голосище лает над головами:

— Какие люди? С добром али со злой заветкой? Ска-азывай!

А кто он, этот дознатчик? Приказной или «его»? Как скажешь? Кабы добро злом не обернулось.

— Бродяги?

Якунька глаза зажмурил: «Земля-матушка, расступись. Поглоти чадо господне...»

— Ежели до Акинфия Никитыча, господина нашего...

Сорвало обоих с места, пали в ноги дознатчику. Вперебой заголосили, как бабы:

— Родной, пожалетель наш! К нему! К его великой милости! К Акин...

— Чего заскулили! А ну, встань-ка! Какие такие вы будете работные людишки? Покажитесь. Может, и силы-то в вас — на поческу господских пятиц. Но-о!

Шестую неделю доживают Якунька с Миколашкой на Ялупанове острове. Кругом болото необозримое. На острове изба большая складена — годовой прозвана. Всех людей, по разному горю бежавших с Руси к Демидову, сгоняют на Ялупанов остров — обрастать бородами и волосами. Чтоб не отметны были от других демидовских работных людишек. Особливо касается это беглых солдат и каторжан, бритых и стриженых.

Всякого разбора беглые на Ялупанове острове. Всех принимает Акинфий Никитыч: тяглых помещичьих и казенных беспаспортных крестьян, людишек, бежавших от рекрутчины, и каторжников, солдат от царевой службы и разноверцев-раскольников.

От дарованной царем Петром Никите Антуфьеву Невьянской слободы разрослись демидовские владения по Уралу во все стороны белого света на сотни верст. Ожадневший тульский кузнец разъезжал по уральским таежным горам и ставил на богатых рудных землях все новые и новые заводы. Не хватало ему работных людей местных, в кабалу к заводам приписанных по царским грамотам. А крестьян покупать было невыгодно — брали помещики денег пожилых за каждую душу в год по сто и больше рублей. При большой нужде в людях глубоко заскакивал в демидовский карман такой расход. Подобострастием и хитростью добился царев любимчик, чтобы за владениями его никакого надзора приказных людей верхотурского воеводы не было, от Уральских горных казенных заводов отгородился заставами, собрал свое войско и остался в сказочно богатой вотчине с глазу на глаз со своей совестью. Кто дознается — есть ли у Акинфия беглые и сколько их! А если и дознается...

Якунька с Миколашкой радешеньки, что наткнулись на демидовскую заставу. Сидят теперь они с другими беглыми вокруг избы на острове, плетут короба для угля и лапти. От царских ярыжек и прибыльщиков-фискалов ограждены надежной охраной. Сыты. Одна забота, чтоб бороды скорей росли, на работу стать охота.

У иных слаботельных так и прет волос, так и лезет. Ходят такие, ухмыляются, островному доглядчику каждое утро показываются.

— Ипат Лукич, однако, моя борода доспела.

— Не докучай! Сам вижу.

— Проедаться здесь, Ипат Лукич, не того... За каждый день полдня отработки — сам сказывал.

— Обрастешь, как потребно, — сам догляжу. Особого господского интересу держать тут вас на откормке нету. Плети свой урок!

Неохота расставаться Миколашке и Якуньке. Вместе бежали — вместе бы и к работе стать, а борода у Миколашки с лопату разрослась — того гляди, доглядчик выкрикнет.

— А ты свою изгадывай на солнышко. Оно волос тянет, — советовал друг Якуньке.

Жили. Бородатели, волосатели. Гадали — на какую работу поставят, сколько платы дадут. Ничего никто толком не знал.

— За семью горами, как за семью замками живем тут, — нараспев говорил беглый солдат Омелька. — Не дознаются ни твоего имени, ни откуда ты взялся. Кормют, поют...