Буран

Если бы Евлампий Назарович сел на трамвай или троллейбус, они бы за несколько минут домчали его до дома, где проживал Герасим. Но старик, дивясь и любуясь городом, шел пешочком, спрашивая время от времени прохожих — как ему добраться до «Научного городка». Добрел он до Герасимова дома со своей котомкой и пестерями, порядком упарившись.

Прежде чем войти в подъезд, где находилась квартира сына, Евлампий Назарович остановился передохнуть, снял картуз и, достав из кармана тряпицу, стал утирать вспотевшее лицо и шею.

Из подъездов больших домов, окружавших просторный двор, то выходили, то входили в них люди, из открытых окон звучали то музыка, то песни.

Обозревая непривычную жизнь городского двора, Евлампий Назарович удивлялся:

— Вот же, черти! Понастроили себе какие муравейники! И каждый свою дыру знает.

Он уже собрался идти, как из подъезда выскочила торопливо женщина с большой сумкой в руке. И как только глянул на нее Евлампий, так и оторопел.

— Это как же ты... старая дура, тут оказалась?

— Ой, батюшки!.. Что же это такое? Да нешто ты это, Евлампий? Ой, ой! Господи! Как же это тебя лешак принес? — Дарья, заплакав, упала на грудь обескураженного мужа.

Проворно прихватив его пестери, она увлекла Евлампия в подъезд и, еще не переступив порога квартиры, закричала:

— Герасим! Алевтина! Отец приехал!

Появившийся в дверях коридора рослый, крепкий парень в безпоясной светлой рубахе с закатанными по локоть рукавами на мгновение остановился, не веря глазам. В следующее мгновение отец уже кряхтел в объятиях сына.

— Тебя бы к нам ободья гнуть! — придушенно говорил отец.

Из двери комнаты с удивлением и любопытством оглядывала гостя молодая женщина с ребенком на руках, в которой Евлампий Назарович по «парнишечьему шпыну» волос угадал, что это и есть его сношка, а ребенок — внучек Егорушка. Свекор степенно подошел к снохе:

— Здравствуйте... — не знаю добром-то, как вас звать-величать. А с этим внучонком Егорушкой, — дедушка щекотнул его пальцами по животику, — я еще по карточке знакомство поимел.

Ребенок боязливо отклонился от бородатого и косматого деда и, вдруг взревев, спрятал голову за плечо матери. Дедушка ласково погладил внука по спине:

— Ну, ну... Мы еще, Егорушка, с тобой спознаемся.

Сноха с недовольством взглянула на свекра и, ничего ему не сказав, ушла успокаивать ребенка, а Евлампий Назарович, оглядев еще раз сына, довольно сказала

— Ну, а ты, Гераська, в доброго бугая вымахал!

Герасим засмеялся:

— Скажешь тоже, батя, — в бугая. Проходи-ка в комнаты.

Евлампий Назарович покосился на свою старуху. От природы коренастенькая, ширококостная, она еще больше раздалась, раздобрела на сыновних хлебах. Одетая в шерстяную вязаную кофту, с округлым полным лицом, пухлыми короткопалыми руками, она была, словно бы, и та Дарья, что уехала из Берестян и какая-то другая, успокоенно повеселевшая, говорливая и суетливая.

«Ишь ты, как наловчилась тараторить и руками-то петлять», — удивился Евлампий Назарович.

Ни старуха, ни сын не поблагодарили его за гостинцы, а Дарья даже попеняла:

— Борова-то закололи, а нам только вот и остались эти кусочки? — недовольно тыкала она в свиную окороковую ляжку килограммов на десять. — И масла со сметаной маловато, — с недовольством двинула она объемистый берестяной туес. — Растолкал всю скотину, а нам что достается — одна приглядочка? Я вот соберусь да нагряну на вас там в Берестянах-то!

— Вот, вот. Давай нагрянь, — только и нашелся ответить обиженный старик.

Сын примиряюще сказал:

— Да хватит вам всего, мамаша. Всегда можете, что надо, и на рынке купить, в магазинах.

— Иди-ка купи! Ноженьки гудят, как набегаешься да в очередях настоишься. А дойдет черед и взять нечего: то постнятина синющая, а то и вовсе кости одни. Зло берет! Лешак их знает, этих колхозников, чего они там и растят. Ни мяса, ни молока!

Евлампий Назарович и вовсе онемел, услышав подобную критику от потомственной колхозницы.

Из крайней растерянности выручил отца Герасим:

— Ты, батя, не обращай внимания, — сказал он, смеясь, легонько повернул отца к выходу из кухни. — Здешним хозяйкам угодить трудно. Пойдем, посмотришь жилье наше.

4

Квартира Герасима оказалась обширной. В четырех ее комнатах расположены были: столовая, детская для сына и бабушки, спальня и просторная Герасимова мастерская, не считая прихожей, кухни и прочих помещений. Обставлены были комнаты темной чинаровой мебелью, устланы ковровыми дорожками, а спальная — во всю комнату китайским ковром. Каждый из живущих тут внес в эту обстановку какое-то свое, присущее ему представление о красоте и уюте. Густота картин и рисунков на стенах комнат и даже в прихожей и кухне шла, конечно, от художнической натуры и профессии хозяина.

Всяческие безделушки на трельяже, серванте и полочках по стенам были, вероятно, увлечением хозяйки и, несомненно, ее же увлечением было множество ярко цветных изящных кукол, расставленных и рассаженных по подоконникам, тахте и креслам.

Дала волю своему пристрастию и Дарья Архиповна — во всех комнатах было множество цветов в горшках, а на окне в кухне со всей откровенностью и наивностью красовались самые любимые бабушкины цветочки — груша и герань.

Евлампия Назаровича, прожившего всю жизнь под родительскими полатями, около грузной, в пол-избы печи, в тихом уюте своей горенки, устланной пестрыми домоткаными половиками, глубоко поразила непривычная обстановка и просторность сыновней квартиры. Изумленно оглядывая комнаты, он не переставал восторгаться:

— Ох, и роскошество! Ну же и удобность какая! Какая приспособленность! И когда это, Гераська, ты разбогатеть успел? А полы-то этак баско расписаны сам, что ли?

— Это рисунчатый линолеум такой продается. Ну и настилается.

— Хэ-хэ! Вроде, значит, наших половиков. Хэ! Выдумка!

В детской комнате, окрашенной в желтоватый золотистый цвет, с широким бордюром, разрисованным различными зверюшками, дед снова встретился с внуком. Он сидел на ковре в окружении ярких разноцветных игрушек.

Дед спохватился и полез в карман, где у него были припасены гостинцы и для Егорушки — купленные на вокзале три розовых пряника. Пряники в кармане пообвалялись несколько в махорке, и Евлампий Назарович, прежде чем подать внуку, ошмыгнул их рукой. Молодая сношка сидела около ребенка на низеньком стулике с выражением ужаса на лице, и в тот миг, когда дедушка протянул их внуку, схватила ребенка и выбежала из комнаты, прошипев мужу:

— Проветри комнату!

Евлампий Назарович, оставшийся с пряниками в руках, в крайнем недоумении спросил сына, открывавшего форточку:

— Чего это она у тебя такая сполошная? Нате — фыркнула и внучка утащила.

Герасим смущенно сказал:

— Ну, Знаешь, боятся они всякой инфекции, зараза какая чтобы к ребенку не попала.

— Да какая зараза, когда я их вот только на вокзале купил? И ничем они таким отвратным не воняют, — понюхал старик пряники, — чтобы избу еще проветривать.

— Это, батя, она не от пряников. — И стеснительно объяснил: — Возишься ты с лошадьми, со скотом, ну и попахивает, конечно.

— Да что она прынцесса, что ли, у тебя?

— Какая принцесса? Городская, здешняя. К деревне непривычная.

И чтобы уйти от неприятного разговора, позвал отца:

— Пойдем лучше ко мне в мастерскую. Там и покурить можно.

Отец отметил мысленно для себя: «Гляжу я, сынок, держит тебя баба в строгости». Шелохнулось в душе старика чувство обиды на сноху: «Ишь ты, как приняла — ни здравствуй, ни милости просим. А к Егорке и не подпускает. Фордыбачка и все тут».

Однако обида тотчас покинула Евлампия Назаровича, как только он переступил порог Герасимовой мастерской. Это была просторная светлая комната, где прежде всего бросались в глаза развешанные по стенам и приставленные к ним картины, стоявший посреди комнаты мольберт с большим начатым полотном. Одну стену занимал широкий стеллаж, уставленный всевозможной домашней утварью вперемежку с разноцветными вазами и кувшинами, гипсовыми фигурками и цветными ларцами, кусками уральской яшмы и друзами сверкающего хрусталя.