Страница 16 из 108
— Надо же. А по вкусу не отличишь от купленного.
— Вы — сильный человек, — с уважением сказал Сергей Алексеевич. — Как вы еще держитесь? Ведь знаете, что назначены на ликвидацию, — а ничего. На вашем месте я бы уже крутился, как бес перед распятием. А вы — ни бровью не ведете, ни глазом не моргнете. Уважаю. Скажите честно, откуда вы черпаете силу самообладания и много ли ее там осталось?
— Честно? Честно? — Борис Тимофеевич взглянул в глаза Сергея Алексеевича, глаза были светлые, пустые, прицельные, безжалостные. — Честно? У меня просто нет сил волноваться. Я чертовски устал.
— Понимаю. Как супруга себя чувствует?
— Вчера вечером она родила.
— Как же вы, — задохнулся от изумления и восторга Сергей Алексеевич, — без помощи, без врача?
— Обыкновенно. Сами. Все сделали как надо. Роды были абсолютно нормальные, мальчик тоже в порядке, очень симпатичный парень. Кричит басом. Голосистый мужик будет. Так что все ол райт.
— Ну и ну! — восхищался Сергей Алексеевич. — Какие люди! Какие матерые человечища! Право, удивлен, потрясен, до слез растроган. Поздравляю, от души поздравляю. Надо по этому поводу…
Сергей Алексеевич наполнил рюмки, они чокнулись за здоровье новорожденного, выпили.
— Каков коньячок?
— Ничего, ворованный?
— Нет, синтетический, — рассмеялся Сергей Алексеевич. — Ей-богу, дорогуша, чем чаще мы видимся, тем крепче я к вам привязываюсь. Не представляю, как и отвязаться… Мне ведь предписано вас ликвидировать.
— Успеется. Я не тороплюсь.
— Мне тоже не к спеху, но теперь все дело усложняется. Без вас ни Лина, ни ребенок не попадут в наше время. И если я ликвидирую вас, то на моей совести окажутся еще две жизни. Разве это справедливо?
— Несправедливо. Потребуйте прибавки к жалованью.
— Конечно, — обиделся Сергей Алексеевич, — вам, райской птахе, легко острить на тему зарплаты, а у меня жена не работает и двое детей.
— У вас действительно есть жена и дети?
— Есть!
— И она вас… любит… ласкает и говорит хорошие слова?
— Ну да. Любит, голубушка. Ласкает, шалунья. И говорит, умница, всякие хорошие слова. И детишки-малолетки у меня — папе на радость. Я их учу ненавидеть евреев. На всякий случай.
— А как же ваша работа?
— Что работа? Моя — почетна и уважаема, как и всякая другая. Да к тому же окружена ореолом таинственности и романтизма. Вы знаете, некий умник говорил, что государство подобно человеческому телу: все его отправления естественны, но не все благоуханны. Мы выполняем функции почек — выводим из общественного организма отравляющие вещества. Это не очень приятная служба, так что мне не позавидуешь.
— Я и не завидую.
— Вы — да. Вы даже себе не завидуете. А другие думают, будто я живу как кусок сыра в куске колбасы… А жизнь дорожает, потребности растут, расходы тоже…
— А вторая работа по похоронной части?
— Э-э, — скривился Сергей Алексеевич. — Разве это работа? В крематории. Кстати, вашу старушку, — Сергей Алексеевич сладко хихикнул, — я сегодня сжег. Сухонькая была. Сухариками питалась. Сгорела аки березка. Я уже завсегда по пламени определяю, кто как при жизни едал. Те, которые на мясо налегали, горят обычно с желтизной. Вегетарианцы, например, дают пламя погуще, порасцветистей. А эта фукнула — и нет ее. И я же собственноручно ее в стену замуровал. А рядом, — Сергей Алексеевич хихикнул, — рядом с ней я и для вас нишку застолбил. В стене, значит. Стало быть, вы — того… без глупостей. Иначе… Мне перед молодцами будет неловко. Я им литровку посулил за работу.
— Литровки им мало будет. Такие орлы целую канистру вылакают. — Борис Тимофеевич доел апельсин, вытер ладонью губы. — Что вы делали с моими сочинениями?
— Экий чудак! Неужели наши с вами развлечения вы приняли за серьезное дело? Ваши сочинения я собирал как макулатуру, потом отнес в вагончик вторсырья, получил талон на сорок килограммов и купил «Батыя».
— Потрясающе, — сказал Борис Тимофеевич. — Вы веселый человек, Сергей Алексеевич, и вы мне тоже начинаете нравиться. Жаль с вами расставаться.
— Мне тоже, Борис Тимофеевич, искренне жаль вас терять. Но, понимаете, мой служебный долг… Впрочем, если вы согласитесь, мы расстанемся полюбовно и разойдемся, как в море корабли.
— Каким образом? Ведь вы и в доме на лужайке мне покоя не дадите.
— Отнюдь! — взмахнул руками Сергей Алексеевич. — Господь с вами! Что я, по-вашему, вампир какой или еще кто? Мы совершим, извините, сделку и расстанемся, простите, навсегда, а? Скажу больше: я не представляю, как вы сумели провести туда вашу супругу, ведь в дом на лужайке, в будущее, не может попасть никто.
— Что вы от меня хотите?
— Самую малость! — горячо зашептал Сергей Алексеевич. — Сущие пустяки. Немного для души, чтоб успокоить служебную совесть, и толику материальных благ, чтоб тело умиротворить. И все будет в ажуре, а?
— Что от меня требуется?
— Черный чемоданчик и деньги.
— Чемоданчик не мой, я должен передать его дальше по времени. А денег у меня нет. Так, мелочь какая-то.
— Про чемоданчик соврите. Скажите, что забыли в трамвае. А деньги — сделаете.
— Врать будущим людям?
— Хоть будущим, хоть прошлым, — продолжал шептать Сергей Алексеевич. — Что вы сказали супруге, когда шли сюда?
— Сказал, что иду платить за квартиру.
— Вот видите!
— Я заходил в сберкассу и заплатил за эту квартиру за прошлый месяц. Зачем вам чемодан?
— А как я доложу, что вас ликвидировал?
— Скажите, что забыли чемодан в автобусе.
— Нет, голубчик, такие фокусы не впечатляют.
— Как сделать деньги?
— Очень просто, — горячим шепотом продолжал Сергей Алексеевич. — Для вас очень даже просто, Борис Тимофеевич. У меня есть фотографии, сделанные в центральном банке. Масштаб один к одному. Вам достаточно протянуть руку и снять с фотографии пачки купюр. Для вас это пустяк, только ручку протянуть… А для меня — покой на всю оставшуюся жизнь. — Он привстал и через стол придвинулся лицом к Борису Тимофеевичу, дыша горячим запахом. — Подумайте, прежде чем отказаться. Крепко подумайте. Сейчас в этом доме мы одни. Никто нас не слышит и никогда не услышит. Ведь я дарю вам жизнь!
Борис Тимофеевич смотрел в бледное, покрывшееся испариной лицо, в глаза, налившиеся кровью и оттого еще более пустые и безжалостные, смотрел долго, пытаясь понять существо этого человека, и, поняв, легко рассмеялся.
— Врете вы, Сергей Алексеевич. Вы проходимец и мошенник. Никого вы не представляете, и я вас ни на столько не боюсь. — Он, глядя в глаза, показал кончик мизинца. — Сейчас я встану, уйду, и вы ничего — слышите? — ничего не посмеете мне сделать.
Борис Тимофеевич зевнул с наслаждением, проговорил про себя «господи, скучно-то как» и, выйдя из квартиры, осторожно, чтоб не запачкаться, стал спускаться по лестнице.
Вокруг «скворечника» было тихо, но за высоким глухим забором продолжалась бойкая и суматошная городская жизнь, энергичная и бодрая человеческая деятельность.
Борис Тимофеевич протиснулся между досок и пошел к трамвайной остановке. Он благополучно миновал зеленый сквер, где на скамейках сидели старушки, вдыхая вонючий городской воздух, и уже собирался перейти улицу, как почувствовал за спиной грозное дыхание.
Он обернулся.
Медленно, как в кадрах старой кинохроники, рушился «скворечник». Со спичечным треском лопались оконные переплеты, летели кирпичи, вздымались облака едкой серо-красной пыли, а дом все сползал и сползал, и казалось, конца этому не дождаться.
ВЧЕРА ВЕЧЕРОМ НА ГРАНИЦЕ… ПРОИЗОШЛО КРОВОПРОЛИТНОЕ СТОЛКНОВЕНИЕ МЕЖДУ… В РЕЗУЛЬТАТЕ… ПОГИБЛО… ЧЕЛОВЕК… РАНЕНО… ЧЕЛОВЕК
Завершилась пятница, вступал в свои права вечер, весь народ разбежался по магазинам и домам, и в трамвае, куда вошел Борис Тимофеевич, чтобы в последний раз проехать по улицам такого родного и такого печально близкого и дорогого города, было почти пусто.