Город Сумерек

— Жутковато, — согласился я.

— Как ты думаешь, кто это?

— Не знаю.

— Они проходят просто так, или им что-то нужно от нас?

— Может быть, они хотят того же, чего и Фаенна Альтерн? Покоя? — Я помедлил и продолжил: — Или они просто его предвкушают. Быть может, пришли посмотреть на нас, из любопытства, пожелать удачи, побеспокоиться о том, сможем ли мы что-то сделать, в том числе, и для них.

Не оборачиваясь, я понял, что Фаенна сверлит меня пристальным взглядом.

— Ты так думаешь, или ты это знаешь? Ты придумываешь красивое объяснение, или это уже не ты?

— В этом мире не всегда можно разделить эти понятия, — ответил я. — Мы не зря видим сны. Разве можно назвать это знанием? И разве можно назвать это незнанием? Наши догадки и фантазии значат больше, чем нам кажется, а знания — оборачиваются ничем. Но если я скажу, что знаю точно, о чем говорю, я солгу. Это то, что я чувствую, и что нельзя обратить в слова, без того, чтобы истина не разлетелась каменной пылью.

— Морион?

— Я знаю или помню, что Рен Альтерн действительно был колдуном, в мире, в котором их было немало, но он был одним из сильнейших. Других мы не знаем. Или думаем, что не знаем. Он заклял свою собственную кровь, чтобы знания не были потеряны, он знал, как легко они искажаются и исчезают. Это сделал не только он. Первые главы всех Домов Города были сильнейшими в то время колдунами, и они наложили заклятие на всех своих потомков — «закляли собственную кровь» — поэтому мы видим тревожащие нас сны. В которых видим прошлое этой земли, или то, какой она могла бы быть. Или нечто большее. Это спящее знание никогда не даст нам покоя.

— Морион… — пробормотала Фаенна. — Ты же не думаешь, что это могут быть наши предки… — я не видел, но знал, что она повела рукой, указывая на хрустальных призраков. — Не нашедшие покоя… Их слишком много…

— Возможно, это не только наши предки. Но думаю, и они здесь. Обречены оставаться здесь до конца, и видеть, как умирает мир. Потому, что ничего не сумели с этим сделать. Потому, что им было это небезразлично. Или напротив, это было им безразлично, когда не должно было быть безразлично.

— Ты всегда умел говорить страшные вещи так спокойно, как будто это тебя не касается.

— Ты тоже, — улыбнулся я, и услышал, как Фаенна тихо рассмеялась. Посреди моря призраков, на крошечном островке удивительно живой земли. — И мне всегда это в тебе нравилось. Потому что отступать уже поздно, а все, что может случиться, осталось только принять, или изменить. И затем принять то, что за этим последует.

— Значит, она все-таки пробудила твою кровь.

— Если бы только этого оказалось достаточно.

И мы продолжали молча смотреть на проходящих мимо призраков. Они шли еще долго, пока сияние алмазной звезды не приблизилось к наиболее яркому, какое только она могла пролить. И лишь затем они стали рассеиваться. Фаенна задумчиво рассматривала меч, который держала в руках, так за все время и не спрятав его в ножны.

— А если бы мы коснулись их нашими мечами? Они бы дали нам пройти?

— А тебе этого хотелось? — спросил я.

И Фаенна покачала головой.

6

Все, что окружало нас после исчезновения призраков, это была безжизненная каменистая равнина, покрытая трещинами. Вдали виднелись редкие антрацитовые деревья.

Фаенна внимательно рассматривала пятачок земли, на котором мы стояли.

— Очень странная форма, — сказала она, кивнув на кривые его границы. — А как у меня в руке оказался меч? Я не помню, как доставала его.

— Ты его и не доставала, но думаю, он тебе все-таки пригодился.

— Лишь два дня назад загадками говорила я, а не ты, — немного печально заметила она.

— Но ведь только потому, что не могла сказать всего, — напомнил я. — Я тоже не могу, по другой причине, хотя в некотором смысле и по той же. Во многом я не уверен.

— «Двенадцать звезд. Двенадцать мечей. Двенадцать слов. Двенадцать огней», — проговорила она. — Не может быть, чтобы в этих словах не было смысла. В них должна быть какая-то разгадка.

— Она есть. Должна быть. Я думаю, что об этом она тебе все-таки говорила — о том, что Башня и Дома должны были быть разрушены.

Фаенна посмотрела прямо на меня. В ее глазах была скорбь.

— Теперь мы знаем, почему это не было сделано тогда, когда должно было быть сделано, правда?

Я кивнул. Кто бы разрушил то, что давало ему власть?

— Но ведь власть, это не только здание, — задумчиво проговорила Фаенна. А Дом, к тому же, не только власть…

— Но ведь ей нужны символы. Разрушить священную Алмазную Башню, это же немыслимое святотатство. А Дома…

— Девять из них уже мертвы, — рассеянно продолжала она, размышляя вслух. — Девять мечей помещены в Столп Памяти, в центре Башни, у самого ее основания. Если поместить туда меч, его невозможно извлечь обратно. Тогда говорят, что «Башня приняла его». И когда меч навеки переходит Башне… — Фаенна остановилась.

— То что же?

— То говорят, что Дом умирает. Я всегда думала, что это только символ, сказка, условность. Дома живы, пока живы их владельцы. Но говорят, что «Дом умирает только тогда, когда Башня принимает меч». Вероятно, это значит что-то другое. — Фаенна подняла на меня взгляд. — Мы знаем, что нужно делать! Нужно, чтобы Башня приняла все мечи. Тогда Дома «умрут». Ты помнишь предания? Говорилось, что династии Домов не пресекались в течение тысячелетий, и лишь затем, одна за другой, стали чахнуть и погибать. Если Башня и Дома хранят заклятия, то было, вероятно, и заклятие, которое магическим образом хранило их владельцев, но потом сила его иссякла.

— Но тьма продолжала сгущаться, а не рассеиваться, — напомнил я.

Фаенна задумалась.

— Возможно, передача меча Башне усиливает ее саму, и заклятия, которые она хранит. Пока ей не будет отдан последний меч. Тогда круг замкнется, и произойдет нечто иное.

Я бессознательно погладил рукоять Ринальдина. Расстаться с ним при жизни, а не после, как повелось, будет нелегко. Так же, как и с Домом, который, быть может, останется стоять, «умерев» и лишившись заклятий, а может, рухнет. Рухнут ли Дома сразу, или станут всего лишь подвластны времени. И всего лишь сократится долгий срок нашей жизни. И нас оставят цветные сны… Я глубоко вздохнул, прогоняя дурноту. Нет, сны нас не оставят. Ведь заклята сама наша кровь. Но закляты и Башня, и Дома. Что будет, если нарушить эту взаимосвязь? Если лишиться и того странного чувства пока еще смутного узнавания и понимания происходящего, которое разбудила во мне Фаенна Альтерн. И не это ли чувство говорило мне, что потеря цветных снов еще вовсе не означает возвращения светлой яви, слишком долго несуществовавшей в этом мире, уже чуждой ему. А может быть, и губительной.

Мы возвращались, и теперь я вовсе не чувствовал желания вернуться как можно скорее. Меня почти радовало, что Фаенна не может слишком быстро идти, что нас задерживали какие-то мелочи. Я не делился с ней своими сомнениями, но, думаю, она тоже их испытывала. В конце концов, именно она ведь первая сказала вслух, что понимает, почему Дома не были разрушены прежде.

А места были все же не те, чтобы можно было в них задерживаться. Этот день тянулся долго, но перед возможным разрушением всего, что мы знали, его словно бы и не было. Мы спешили пройти мертвые пустоши, и не могли позволить себе долгие остановки даже чтобы поискать воду или поохотиться. Вино в наших флягах, остававшихся при нас, испортилось, превратившись в мутную жидкость с песком. Что же должно было происходить здесь с живыми существами? Всего в нескольких днях от Города, неизбежно обреченного, и уже совсем скоро. Разве значила что-то перед этим потеря какой-либо одной его части — Дома, или даже себя самого? Предвидел ли это кто-то из тех, кто создавал их, и Башню? Предвидел, раз нам доводилось читать в книгах о «последних временах», точь-в-точь похожих на наши. Считал ли он возможным что-то исправить теперь? И мог ли он изменить что-то тогда, когда гибель мира тоже была близка, но совсем иная. И я зацепился за эту мысль — ведь если гибель мира уже была близка тогда, в незапамятные времена, но эти времена и впрямь стали незапамятными, а жизнь, тем не менее, какая бы ни была, все продолжалась, может быть, и у нас еще есть шанс. Но никто не в силах ничего спасти навсегда, каждый в ответе лишь за свое время, какое ему досталось. Пусть оно и может превратиться в очень и очень долгий срок.