Огонь и сталь

Воины одобрительно зашумели, Охотница стыдливо отвела взгляд, но вот Тинтур криво усмехнулась.

— Громкие слова, но пустые. Такие же бессмысленные, как ее нытье, — тон эльфки насмешливый и презрительный, заставил юношу вспыхнуть от гнева и непонятной обиды, но босмерка продолжала. — Сейчас важно другое — мстить «Серебряной руке» или нет.

— Полагаешь, что мы все им спустим?! — взревел Фаркас. — Секира Исграмора…

— Мне совершенно плевать на Вутрад, — обронила Белое Крыло, поднимаясь на ноги. — Не секира спасла меня тогда в Истмарке. Не секира заменила мне отца. И кровь «Серебряной руки» я буду лить отнюдь не за Исграмора.

***

Усталость окутала ее плотной пеленой, будто саван усопшего. Тинтур в изнеможении прислонилась спиной к стене, прикрыв глаза. Руки безвольно повисли как плети, ноги подкосились, и девушка упала на пол. Что-то сломалось в ней со смертью Белой Гривы, рассыпалось на тысячи острых осколков, впивающихся в сердце при каждом вздохе. Слишком много смертей для нее в последнее время, слишком многих ей даже похоронить не удалось. Кто достался воронью, кто черни, желающей потешиться, а у нее осталась только пыль. И воспоминания, толка от которых не больше, чем от слез или обещаний. Лишь слова и проявление слабости… Белое Крыло слабо улыбнулась, почувствовав, как это самое отражение бесхребетности катится по ее щекам, размазывает боевой раскрас, обжигает кожу, оставляет горько-соленый привкус на губах. Слишком много плачет, недопустимо много. Привыкнет чего доброго, и будет лить слезы по каждому поводу. Реальность казалась размытой в искристо-сером тумане слез, Тинтур было противно от самой себя. Она пыталась быть сильной, склеивала себя по кусочкам… ради того, чтобы все это кануло в Обливион от одного несчастного письма.

— Зря ты настраиваешь всех против себя, — тихий голос Вилкаса прозвучал для босмерки оглушительнее драконьего рева. — Итак знаем, что Кодлак многое для тебя значил. Не нас вини в его смерти.

— Что тебе надо? — коротко бросила Тинтур, не поднимая головы. Он не должен видеть ее заплаканной. Никто не должен.

— Тяжело в печали быть одному, — он сел на пол рядом с ней и положил руку на плечо. Эльфка мгновенно напряглась, отстраняясь. Воин печально вздохнул. — Что ж ты шарахаешься меня, как чумного? В чем я перед тобой провинился?

— Ты норд. Этого достаточно, — босмерка хотела встать и уйти. Убеждать из Йоррваскра, из города, в лес, раствориться в его сумраке, скрыться под пологом чащи, но мозолистые пальцы Соратника сомкнулись вокруг ее запястья и резко дернули на себя, роняя девушку прямо в объятия Вилкаса. Белое Крыло невольно прижалась щекой, мокрой от слез, к груди юноши. Его сердце бешено колотилось.

— Почему я отвечаю за грехи тех, кто тебя изувечил? Думаешь, я похож на них? — он крепче прижал ее к себе. — Я защитил бы тебя, если бы мог… Намира тебя подери, я только и делаю, что выгораживаю тебя перед стражей! Неужели я не заслужил даже доброты?

— Тебе от меня нужна совершенно не доброта, — в его руках она чувствовала себя спокойно, уверенно. Словно здесь ее место. Воин грустно рассмеялся и приподнял ее лицо за подбородок, вынуждая эльфку посмотреть на него.

— Эйла зовет Фаркаса олухом, но, по-моему, олух я. Ты нужна мне вся целиком, со всеми шрамами и отвратительным характером, — Вилкас улыбался Тинтур слабой печальной улыбкой. Босмерка… растерялась. У нее были мужчины, но ни одного она не смущалась так, как Соратника сейчас. Будто она не разбойничья королева, а вновь совсем юная и наивная впервые осталась с парнем наедине. Глупо настолько, что босмерка тихо рассмеялась. Улыбка спорхнула с лица норда, серые глаза практически почернели от гнева. Он схватил эльфийку за плечи, едва сдерживаясь, что бы не встряхнуть ее, как тогда в Солитьюде. Вилкас в тот день наговорил много лишнего… а она еще и смеется над ним! Юноша мучительно вглядывался в лицо Тинтур, украшенное черно-серыми потеками, раскрасневшееся, со следами совершенно неуместного веселья.

— Убил бы тебя, — прорычал он, — свернул бы шею голыми руками, — ладонь Соратника переместилась на ее горло. Сжал ровно на столько, чтобы она почувствовала его силу, а Белое Крыло все продолжала странно улыбаться. Вилкас закипал все больше, зверь внутри него, распаленный гневом и хрупкостью босмерки, торжествующе рычал. Пальцы разбойницы сжали запястье северянина, тонкие, смуглые, цепкие, ногти по-звериному острые, раздерут до кости. Воздух вокруг них словно загустел, зарядился яростью, еще мгновение — и оба обратились бы волком и принялись бы рвать друг друга. Но вместо этого они целовались. До нехватки воздуха, будто первый и последний раз в жизни. Вилкас прижал девушку к себе так, что ее ребра жалобно хрустнули, Тинтур в ответ впилась ногтями в его плечи. Они боролись даже сейчас. Не добыча и охотник. Два волка, и ни один не желает сдаваться. Сердце рвалось из груди, стук его был настолько оглушительным, что Соратник даже не услышал, как в комнату вошла Эйла. Охотница удивленно крякнула, завидев северянина и эльфку на полу в объятиях друг друга. То, что Вилкас к остроухой дышит неровно, она знала, но вот отношение босмерки к воину было совсем иным! Они продолжали миловаться, даже не соизволив заметить ее. Соратница раздраженно тактично кашлянула и ударила кулаком по деревянному косяку. Резкий громкий стук заставил воина оторваться от своей беглой висельницы. Во взгляде Вилкаса мелькнул гнев, чуть угасший при виде Эйлы, выражающей неодобрение взглядом и позой. Тинтур отпрянула от юноши, но его руки собственнически обвили ее талию, и норд с вызовом взглянул на Охотницу. Девушка закатила глаза. Временами Вилкас такой же тугодум, как и братец его.

— Выступаем с сумерками. «Серебряная рука» не ждет нападения так скоро, у нас будет преимущество… и ради Шора, Вилкас, отпусти ты ее уже! Не сбежит! А если и сбежит, догонишь, Соратник ты или нет?! — чуть поостыв, Эйла перевела дух. Вилкас дулся, как мальчишка, пойманный на краже пирогов, а Тинтур же улыбалась, опустив ресницы. Она коснулась губами лба воина и выскользнула из его рук прежде, чем он успел возразить. Охотница презрительно фыркнула, глядя на брата по оружию, чье выражение лица было до отвращения нелепым и смешным. Помилуй Кин, почему все мужики иногда такие дураки?

***

Башня близ Висельной скалы сиротливо жалась к горе, куталась в сизую дымку тумана будто в теплую шаль. Колья возле ворот были увенчаны волчьими головами, слишком крупными, что бы принадлежать простым волкам, с оскаленными окровавленными пастями, с остекленевшими человеческими глазами. Воины клана «Серебряная рука» лениво прогуливались по двору, были слышен смех и пьяные песни. Недавняя победа над старым оборотнем опьяняла и кружила голову. Уж теперь зверье безбожное поняли, наконец, с кем дело имеют! Пара таких набегов — и от Круга одни хвосты останутся! Да и остальным спуску давать нельзя, мстить же пойдут. Выделать шкуры оборотней да сшить себе плащи! Тогда-то молва о них далеко, до самого Саммерсета пойдет!

Караул в этот вечер не выставили. Пусть ребята все вместе отметят, за успех свой чашу поднимут. Скоро стаю вырежут, а затем и вампирами займутся. Ходят ведь слухи о целом замке кровопийц на западе Скайрима. Выкурить нечисть оттуда, развеять пепел по ветру и самим занять крепость. И будут жить не хуже ярлов!

Стрела из чернодрева в два локтя длиной со свистом распорола прохладный ночной воздух и по самое оперение вошла в тело воина, льющего в рот мед прямо из бутылки. Кровь хлынула горлом, смешиваясь с игристым напитком, и прежде чем он упал на колени, задыхаясь от боли и близкой смерти, невидимый лучник поразил еще двоих охотников. Разомлевшие от выпивки, еды и эха триумфа, «Серебряная рука» не сразу поняли, что их логово атакуют. Некоторые бросились в спасительные стены башни, оставив самых трезвых бойцов оборонять вход. Обнажили он мечи и топоры, стучали щиты, пытаясь устрашить врагов, но стрелы продолжали лететь из темноты и волчий вой, полный жажды и боли, обещал им скорую смерть. Три оборотня, рыча, ворвались в логово головорезов, сминая их неровные ряды. Смыкались челюсти, рвали когти, кровь оросила землю темно-багровым дождем. Но «Серебряная рука» не желала сдаваться так просто. Темно-рыжая шкура Эйлы украсилась десятком свежих ран, морда Фаркаса залита кровью, Вилкаса обжигал каждый вздох от удара боевым молотом по ребрам. Тинтур, единственная, кто в эту ночь не обратился, отстреливала разбойников, трусливо затаившихся в надежде на спасение. Кровь зверя бурлила в ее жилах, сердце билось в груди, желание ощутить вкус крови на языке оглушило ее, растворило в безумной пляске боя. Она не сразу почувствовала, как прохладная сталь кинжала вонзается в ее плечо. Боль расцветала медленно, босмерка успела вырвать кинжал из своего тела и заставить лезвие по самую рукоять впиться в живот напавшей на нее разбойницы. Лесной эльфийки, невысокой да рыжеволосой. Онемев, Белое Крыло смотрела в ее глаза. Словно в зеркало глядит. Эльфийка ухмыльнулась, прежде чем ее взгляд потускнел, и Тинтур на землю упала, сокрушенная ударом обуха топора по голове. Вспыхнула тьма, окружая ее, и рассыпалась белыми искрами. Когда девушка открыла глаза, Вилкас исступленно рвал воина, напавшего на нее, раздирал его грудь, пытаясь добраться до трепещущего сердца. Криков несчастного Белое Крыло не слышала. Видела лишь как Фаркас и Эйла, уже сбросившие звериный облик, поджигают башню Висельной скалы. Дубовая дверь сотрясалась от тяжелых ударов, пламя лизало каменные стены, вырывалось из узких бойниц, тянуло к небу обжигающие тонкие пальцы.