Огонь и сталь

Запах смерти, сладковатый, тошнотворный, витал в комнате. Все очарование убитой девушки рассыпалось на глазах. Волосы, светло–золотистые, потускнели и истончились, стройное тело потеряло гибкость, но эта улыбка… снисходительная и нежная, равнодушная и полная страсти… отсечь бы эти губы кинжалом, острым–преострым, увековечить в меди, в золоте, в камне, в чем угодно… лишь бы Слышащая вечно так улыбалась Цицерону, своему милому, глупому, верному Цицерону! Хранитель опустился на постель рядом с трупом, положил голову на плечо усопшей, зарываясь лицом в жесткий мех шкуры. Густой ворс лез в нос, шкура пахла костром, сыростью и едва ощутимо — мертвечиной. От калейдоскопа резких ароматов, от обманчивой мягкости имперец сморщил нос и, не удержавшись чихнул.

— Колюче колется и щекотно щекотит! — проворчал мужчина, обнимая хладное тело. Как грустно… она на его ласки не ответит, не рассмеется, даже подзатыльником не одарит. Зато рядом, всегда рядом и не кричит, когда Цицерон ее обнимает, не шипит рассерженно да не ругается. Лежит себе тихонечко, не двинется и не шелохнется, послушная такая… молчаливая. Ни словечка не скажет. Совсем как Матушка. Хранитель обнял девушку крепче. Молчат… они обе молчат! Не хотят говорить с Цицероном!.. Дурак Червей… глупый, он не достоин. Да, да, не достоин слышать их голоса. А… а кто же тогда достоин? Тот маг? Люсьен Лашанс? Но он мертв! Мертв, мертв, совсем умер и черви им давно уж пообедали. Мужчина рывком сел на кровати, сдернул шкуры с тела девушки. Платье из переливчато–синего бархата, украшенное вышивкой на лифе и рукавах, он стащил. Да–да, украл, плохой Цицерон украл платье из сундука Слышащей! Но… но ведь она не жадная, она же поделится тряпками–побрякушками со своим славным Цицероном? Пальцы имперца нервно теребили мягкую ткань, пробежались по серебристым нитям, чьи аккуратные ровные стежки складывались в причудливый цветочный узор. А вдруг Слышащая обидится, что Цицерон взял ее платье? А Цицерон тогда принесет ей новое, еще лучше, еще красивее! Слышащая обрадуется подарку и не будет злиться на Хранителя! А потом… потом он как-нибудь покажет ей, как обустроил Ингвильд. Как здесь стало чисто и уютно, как старался, очень старался Цицерон.

— Слышащей здесь понравится, правда ведь? Маги любят такие… уединенные местечки. Здесь никто не будет нам мешать! Магесса будет магичить, а шут — шутить, — ответом ему была холодное безмолвие. В Ингвильде никогда не бывает тихо. Завывает ветер, едва слышно стонут умершие, замученные в этих ледяных стенах люди — жертвы наглого альтмера. Так тихо, так жалобно… что Цицерон невольно начинает хохотать. Смеется до слез, до рези в животе.

***

Каменные черты искажены злобой, какой-то звериной ненасытностью. Лунный свет играет, отражается на отполированных до блеска щеках, губах, заставляя статую Боэтии глумливо ухмыляться. Ее почитатели смотрят на Деметру с исступленной жадностью, взгляды, полные торжества и хищного голода, ловят каждое движение, каждый жест Слышащей. Магесса стоит перед жертвенным столбом, и лишь ее глаза, в которых бьется серебристое пламя, живут на ее лице, холодном и недвижимом, словно ледяная маска. Цицерон нервно приплясывает рядом, потирая озябшие руки и с опаской косясь на толпу кровожадных психопатов.

— Слышащая, Цицерон замерз, — зубы гаера выбивали джигу, кончик носа покраснел, а глаза лихорадочно поблескивали в прозрачных сумерках, — пойдем отсюда, — умоляюще пролепетал он, — Цицерон хочет в тепло и к Матушке.

— Владычица смотрит на тебя, — елейно прошипела одна из даэдропоклонниц. Алые глаза данмерки горели, она возбужденно облизывала тонкие губы, поглаживала рукоять меча, — она смотрит и ждет. Достойна ли ты ее благодати, та, которую зовут Довакин?

Бретонка по-прежнему хранила надменное безмолвие. Так же холодна, как изваяние принцессы даэдра. Имперец зябко поежился и втянул голову в плечи. Плохо, ой недобрый знак, что Слышащая такая бука молчаливая. Жди беды, жди бури, которая за затишьем не замедлит последовать. Магесса медленно повернула голову к Хранителю. Лицо бесстрастно, губы так бледны, что едва заметны. Она глубоко вздохнула, чуть наморщив лоб, ее клыки обрисовал острый кончик языка. Из ледяной стужи Скайрима скомороха швырнуло в жар Красной горы. Если она прикажет… если она велит… Цицерон подчинится. Да, да, Цицерон с радостью, но… она же не сделает этого! Звезды, луна и горы были свидетелями этого жуткого ритуала, магия, древняя и зловещая, заставила холодный воздух густеть. Цицерону казалось, будто его подвесили над землей за тонкую нить. Миг, лишнее движение — и бедный Дурак Червей полетит в пропасть.

— Так ты согласна, Довакин? — до ужаса хотелось ударить эту поганую эльфку! Кулаком вмазать по этим черным губенкам, стереть мерзкую улыбочку и разбить, разбить в кровь ее серую рожу! Золотистый взгляд шута острее клинка. Но Деметра вдруг улыбнулась. Словно солнышко из-за тучек выглянуло. Цицерон гаденько захихикал. Улыбка его Слышащей куда опаснее, чем все принцы даэдра или этой жалкой кучки прихлебателей Боэтии.

— Согласна… о, я на все готова ради Владычицы Обмана, — на высоких скулах вспыхнул румянец, глаза сверкали ярче звезд в созвездии мага. Данмерка радостно осклабилась, подалась навстречу магичке.

— Теперь, сестра, докажи свою верность нам и Боэтии! Жертва, невинная, слепая в доверии к тебе… лишь когда ее кровь оросит жертвенную колонну, тогда Повелительница Интриг снизойдет до тебя… слушайте, воины! Отныне Довакин с нами! Отныне она будет нести волю Боэтии! — от рева добрых двух десятков глоток задрожали заснеженные верхушки гор, а обе луны скрыли свои лики за пышной пеленой облаков. Бретонка, все так же нежно улыбаясь, шагнула к беснующейся в диком восторге жрице и толкнула ее. Прямо на жертвенную колонну. Кровь оросила каменную спираль, тело данмерки изогнулось в судороге. Жуткий, леденящий кровь смех принцессы даэдра взлетел к почерневшим небесам, на котором погасли даже звезды.

***

— Слышащая не отдала Цицерона чертовке-Боэтии… нет, нет, она любила… любит? Нет, глупый Цицерон, несчастный, одинокий Дурак Червей… — имперец горестно всхлипнул, — у нее есть Матушка, есть маг… а у Цицерона нет никого…

Мертва девушка, что лежит укрытая шкурами на постели, но ее молчание — утешение для бедного, измученного скомороха. Но она портится! Скоро совсем сгниет, как яблоко! А она должна быть красивой. Красивой для него, для Цицерона. Мужчина хихикнул и всплеснул руками, стряхивая с них воду. Несколько капель попали на щеку девушки и засверкали бриллиантовыми слезинками на мертвой плоти.

— Ничего, ничего… я тебя прихорошу, — золотисто-карие глаза искрились, имперец поднес к лицу тонкий стальной крюк на обмотанной кожей рукояти, — станешь красивой-красивой… как Матушка.

***

Спина ныла невыносимо, хотелось прилечь, но сколько же можно бока пролеживать?! Ей свежий воздух нужен! Ей и ее котятам. Воровка не сомневалась, что носит как минимум двоих. Один так лягаться просто-напросто не способен. Сутай-рат спустила ноги на пол, нашаривая туфли, ее дети беспокойно заворочались. Ларасс охнула, прижав ладони к животу.

— Вот же не сидится ему спокойно, — глухо прошипела она, страдальчески морщась. Да у нее все уже в синяках! Малютки, словно почувствовав недовольство матери, испуганно притихли. Каджитка улыбнулась в усы, — напугала, маленькие? — ласково промурлыкала она и блаженно зажмурилась, когда ее сын или дочка толкнулся прямо ей в ладонь. Эх, будь рядом знахарка, уже знала б давно, кого носит, кота или кошку, а нордские повитухи каджитами брезгуют да и в «Буйную флягу» повивальную бабку не приведешь… Ларасс очень сомневалась, что рифтенские воры и шулера могут принять у нее роды. Нируин точно грохнется в обморок, Могильщик на пару с Векелом и Тринном побежит прятаться в Крысиной норе, Векс и Тонилла тоже вряд ли смогут помочь. А вот братец… кстати, где Камо’ри? С трудом поднявшись на ноги, сутай-рат тяжело поковыляла к кабаку, переваливаясь на ходу словно утка. Из-за гордо выпирающего живота воровка вот уже месяц не видела собственные ступни. Будто и не беременна вовсе, а мамонта проглотила.