Страница 19 из 37
По выговору Ева сразу определила, что жена майора — такая же сельская дивчина, как и она, и почему-то ей стало легче, прошел страх, который все не давал ей постучать в окно этого дома, а водил вокруг улицами и переулками райцентра вот уже несколько часов с тех пор, как автобус привез ее из Зеленого Гая. Она не стала отказываться от приглашения: не принято обижать хозяев, уселась среди загалдевших, как галчата, детишек. Майор чистил картофелины детям, и те катали их, горячие, исходящие душистым паром, на ладошках, прежде чем приноровиться и куснуть. Потом пили чай — кипяток, настоянный на молодых вишневых ветках. Наконец жена майора увела детей в соседнюю комнату — им пора было спать.
Майор закурил, он не торопился начинать разговор, выдерживая сельский этикет: когда гость сочтет нужным, тогда и скажет, зачем пожаловал.
Молодая женщина вдруг глянула майору в глаза и тяжело, словно снимая непосильную ношу, призналась:
— Не могу больше так… Что делать, подскажите! Коханый по лесам прячется, а дочка растет, и мне такая жизнь ни к чему. Видно, злая ведьма на мою долю ворожила. Ходила в церковь, молилась — не помогает. Теперь к вам пришла, пан майор.
— Товарищ майор, — поправил начальник райотдела. — Я не бог, судьбами не распоряжаюсь. А что делать, давай думать вместе.
— Верьте мне, он честный человек, мой коханый. Другого бы не полюбила. И если бы тогда, много лет назад, рядом с ним оказались другие люди, и он стал бы другим…
Они проговорили очень долго. Ева ничего не скрывала. Она была из тех людей, которые, поверив человеку, открывают душу.
— А Роман вас знает, — сказала она. — И того молоденького лейтенанта тоже знает…
— Откуда? — немного неестественно удивился майор. А сам подумал: «Конечно же, знает. То мы за ним гоняемся, то он нас выслеживает».
— Все люди про вас только хорошее говорят. Вот он меня как-то и спросил: «Что это за майор такой, эмгебист?» Я ему и рассказала. Ох, если бы я могла найти слова такие, чтобы убедить его!
— Давай попытаемся найти их вместе, — предложил майор. — Лейтенант Малеванный давно хотел твоему возлюбленному письмо написать. Только адрес не знал, не напишешь ведь: «Лес, берлога Рена, Чуприне в собственные руки». Отнесешь? Захочет Роман, пусть ответит…
Так началась эта переписка между чекистами и адъютантом Рена. Савчук через Еву прислал ответ. Это был листок бумаги, на котором круглым почерком старательного ученика было написано следующее: Письмо твое, друже лейтенант, получил и благодарю за внимание к моей скромной персоне. Никто еще из эмгебистов мне писем в лес не писал, а ты не погнушался послать весточку бандиту, как вы нас называете. Во первых строках моего письма сообщаю, что я жив и здоров, а тебе того не желаю, потому что на земле украинской вдвоем нам места нет: или ты, или я. Письма писать ты хорошо выучился. Все изложил: и про политический момент и про счастье народа. Только одного тебе не понять, что я в своей вере годами утверждался, свою правду годами искал, и не тебе меня пошатнуть в том, во что верю и на чем стою. Выследили, вынюхали вы мою дружину и дочку и думаете, что и меня на гак зацепили? Не надейтесь, я не та рыбина, которая сама в ятирь плывет. Во имя свой борьбы мы не жалеем ни себя, ни своих детей. А «гражданином» меня не называй, так у вас арестантов зовут, меня же вы еще не поймали…
И дальше в письме Чуприна повторял пропагандистскую клевету националистов о якобы насильственной русификации украинцев.
Малеванный никак не мог понять, всерьез это написано или для того, чтобы поиздеваться над ним, попортить нервы.
Майор успокоил:
— Красуется Роман. Показывает: сам черт не брат… Судя по тому, что мы о нем знаем, Чуприна гораздо умнее. А это письмо — пробный шар, хочет знать, что мы предпримем дальше. Как собираешься ответить?
— Напишу, что он дурень, — со злостью сказал Малеванный.
— А чего ж, — неожиданно согласился майор. — Только начни вот так…
Майор хитровато подмигнул Малеванному и начал диктовать: «Роман! Если тебе не подходит обращение „гражданин“, то не знаю, как тебя и величать. Товарищем тебя назвать не могу — какие уж мы товарищи. Употреблять, ваше обращение „друже Чуприна“, сам понимаешь, мне ни к чему: и не друг ты мне, и покрыли вы это хорошее слово позором. Разве ж не бывало так, что Рен приказывал: „Повесить!“, а какой-нибудь бандит-сотник тянулся перед ним: „Послушно выконую, друже проводник!“
Малеванный быстро записывал то, что говорил майор. Он склонил по-школярски голову набок, навалился грудью на край стола. „…А еще хочу написать — был о тебе лучшего мнения. И враги бывают умными. О тебе пока этого сказать не могу. У дураков, как известно, законы не писаны, своего ума нет, повторяют чужие сказки. Хорошо, если сказочки те не во вред людям. А если поднимают брата на брата?..“
Пункт за пунктом, строка за строкой разоблачал майор лживые выдумки националистов. Учитель остался верен себе: он не оставил без ответа даже второстепенных вопросов, которых касался в своем сумбурном „послании“ Чуприна. Когда письмо было закончено, он еще раз прочитал его, местами подправил и приказал Малеванному:
— Отправляй. Посмотрим, что он на этот раз ответит…
Майор доложил о завязавшейся переписке по начальству.
Он предполагал, что его могут раскритиковать: мол, нашел время для эпистолярных упражнений. Но операция „Письмо“, как ее шутя окрестили в райотделе, получила одобрение. Более того, в райотдел срочно прибыл майор Лисовский из областного управления. Майор оказался широкоплечим молодым человеком, который въедливо и дотошно изучил все материалы о Чуприне из немецкого досье, еще раз встретился с Нечаем, попросил отыскать местных жителей, которые знали Чуприну по годам оккупации. Он побывал в тех селах, где при немцах „гулял“ проводник Рен, беседовал с людьми, которые так или иначе сталкивались в те времена с адъютантом бандитского главаря.
Майор Лисовский посоветовал самым внимательным образом отнестись к возможностям повлиять на Чуприну и просил постоянно информировать о ходе операции „Письмо“. Мнения работника областного управления и начальника райотдела сошлись: Савчука можно вернуть к настоящей жизни.
Переписка Малеванного с Чуприной становилась все острее. Это был непримиримый спор людей, отстаивающих диаметрально противоположные классовые позиции. Одно письмо Малеванный начал необычно: „Пишу вам потому, что вижу долг коммуниста — всегда, в любой обстановке, всеми средствами отстаивать свои убеждения. Но честно признаюсь: переписка с вами для меня тягостна. Объясню почему. Передо мною лежат ваши стихи и очерк любимого мною писателя Ярослава Галана. В ваших стихах — призывы к борьбе за самостийну, клятвы, что во имя этого вы и ваши единомышленники не остановитесь ни перед чем. Очерк Галана рассказывает о том, что на деле означают эти призывы. Вот как он начинается: Четырнадцатилетняя девочка не может спокойно смотреть на мясо. Когда в ее присутствии собираются жарить котлеты, она бледнеет и дрожит как осиновый лист.
Несколько месяцев назад в воробьиную ночь к крестьянской хате, недалеко от города Сарны, пришли вооруженные люди и закололи ножами хозяев. Девочка с ужасом в глазах смотрела на агонию своих родителей.
Один из бандитов приложил острие ножа к горлу ребенка, но в последнюю минуту в его мозгу родилась новая „идея“.
— Живи во славу Степана Бандеры! А чтобы, чего доброго, не умерла с голоду, мы оставим тебе продукты. А ну, хлопцы, нарубите ей свинины!..
„Хлопцам“ это предложение понравилось. Они постаскивали с полок тарелки и миски, и через несколько минут перед оцепеневшей от отчаяния девочкой выросла гора мяса из истекающих кровью тел ее отца и матери…“
Вот ваши дела! И после этого вы смеете писать о любви к народу, восхищаться его традициями, лицемерно скорбеть по поводу того, что заводы, которые строят „москали“, развращают самобытный строй жизни украинских крестьян!»
Вывод напрашивался неумолимый, и его четко сформулировал Малеванный: «То, чему вы поклоняетесь, — предательство по отношению к Отчизне, к людям, созидающим новую жизнь. И не стоит утешать себя тем, что ты лично в стариков и детей не стрелял: кто знает о преступлении и не предотвращает его — тот тоже преступник».