Страница 18 из 37
Дом Евы стоял в густом яблоневом саду, наглухо прикрывшись от посторонних глаз высоким забором. Майор и лейтенант Малеванный приехали под вечер, когда меньше людей могли обратить внимание на их визит. Ева была дома. Встретила она чекистов настороженно, дочку Настусю сразу же отправила в другую комнату. Ева нервничала: без нужды суетилась, забыла предложить гостям сесть, за торопливой скороговоркой пыталась скрыть страх.
— Не ждала таких уважаемых гостей, непривычно мне это. Живу одна, как кукушка в лесу, редко ко мне кто ходит, вот и отвыкла от людей, не знаю, как вас звать и привечать…
Но она, несомненно, знала и майора и Малеванного и догадалась, что пришли они неспроста.
Ева была действительно очень красивой. Невысокая, крепко сбитая, она уже вошла в тот возраст, когда девичья миловидность перерастает в зрелую красоту. Особенно хороши были глаза: большие, темные, они в то же время казались очень светлыми и чистыми.
Майор присел к столу, положил рядом фуражку. Малеванный скромно устроился на дубовой лавке, покрытой домотканым ковриком.
Учитель сразу начал с сути:
— Мы знаем, что отец твоей дочери — Роман Савчук, не так ли?
Ева побледнела. Она быстро подбежала к двери комнаты, в которую отправила Настусю, прикрыла ее руками.
— Забирайте меня, только пожалейте ребенка, она ни в чем не виновата, пане майор. Если у вас есть дети, не губите дивчинку…
— У меня пятеро, — уточнил майор. — Не говорите глупостей, мы с детьми не воюем, вы это отлично знаете. Прежде всего успокойтесь. И садитесь к столу, разговор у нас будет долгий.
— Все-все знаете? — спросила Ева.
— Все не все, но многое.
Малеванный про себя отметил, что майор дает ей время прийти в себя, оправиться от неожиданности, чтобы разговаривать трезво и здраво. Вся его манера вести разговор была сродни той крестьянской основательности, с которой привыкли в селах решать важные дела.
Ева действительно немного успокоилась, присела на стул против майора, сложила руки на расшитой тяжелой шерстяной нитью юбке, приготовилась слушать. Она все еще не сумела преодолеть первый испуг, плечи ее были безвольно опущены, а в темных глазах затаилась тревога, но мирный тон майора вселил неясные надежды: вдруг все не так страшно, как казалось ей длинными темными ночами. Малеванный задумался: что бы он сказал этой измученной постоянным беспокойством женщине, чтобы она доверилась, не смотрела на них как на врагов? Нашел ли бы он самые нужные слова? «Я бы выложил ей все, что знаю про ее коханого муженька, — решил лейтенант. — Пусть бы поразмышляла, кого полюбила». А майор стал говорить совсем о другом, Впрочем, о том же, но другими словами.
— Воюете вы, ты и твой муж, против собственной дочери. А разве не так? Маленькой мирная жизнь нужна. Ей в школу через несколько лет идти, расти честным человеком. Советская власть для нее эту школу открыла, а отец пытается сжечь. Три года девочка прожила на земле. Что видела? Больше оружия, чем игрушек, отца — ночами…
— Откуда вы узнали, кто ее отец? — волнуясь, спросила Ева. Бледность залила ее щеки, она казалась трогательно-беззащитной, и Малеванный посмотрел на нее с сочувствием. Ева перехватила этот взгляд, слабо улыбнулась лейтенанту. Ей нужна была в такую минуту поддержка, и она ее нашла там, где не ожидала.
— От людей ничего не скроешь, — ответил ей майор. — И то, что сегодня знают немногие, завтра может быть известно всем. На Настусю пальцами будут показывать — вон она, та, у которой батько Чуприна — бандеровец и убийца.
Слова были жестокими, но справедливыми.
— Мой Роман никого не убивал — он мне сам в том поклялся памятью матери! — горячо заговорила Ева, прижав кулачки к груди.
— Убивали по его приказам, в ответ на его призывы, значит, и на его руках кровь. За что убивали? За то, что хотели люди счастья себе и детям своим….
Ева отвернулась к окну, чтобы не увидел майор слезы. Да, думала она об этом не раз, чувствовала сердцем, что за кровавое, несправедливое дело борется ее Роман. Говорила ему: «Ромцю, посмотри на наше село. Хорошо живут люди, и жизнь у них хорошая. А вы приходите с автоматами, с огнем, чтобы убить ее…» Роман молчал, хмурил брови или кричал зло: «То большевистская жизнь…» Однажды она набралась смелости, сказала: «Коммунисты принесли людям счастье, вы сеете горе…» Побледнел Роман, ожег Еву злым взглядом: «И ты продалась ворогам нашим…» — «Никому я не продавалась, — устало возразила Ева, — сидишь ты в лесу и ничего не видишь…»
— Растет Настуся, — продолжал говорить майор, — и будет у нее та жизнь, которую взрослые, мы, для нее создадим…
— Щедрое же у вас сердце, если о детях врагов своих заботитесь, — с тоской проговорила Ева.
— Я тебе сказал: у меня своих пятеро. А я их почти не вижу, за муженьком твоим, его приятелями по лесам гоняюсь. И ведь все равно выведем их, выкурим. Не сегодня, так завтра. Интересно, что скажет тогда Роман людям? Как оправдается за все преступления, которые творились при его участии?
— Роман любит меня! — крикнула, как последний довод, Ева. — Счастья хочет Украине! Он хороший!
— Злая у него любовь, — очень серьезно возразил майор. — Много горя может принести тебе и дочке! Говоришь, счастья хочет Роман Украине? Тогда я тебе расскажу, перед кем он ее на колени хочет поставить. Расскажу тебе о Рене, у которого твой Роман — первый помощник…
Майор ничего не смягчал и не преувеличивал. Он приводил только факты, и от этого его рассказ о преступлениях Рена перерастал в обвинение всем украинским националистам. Даже у Малеванного, которому были известны в деталях преступления Рена, этого сына лавочника, побежали мурашки по спине. Майор по памяти называл села, которые подверглись кровавым налетам банд Рена, имена активистов, убитых и замученных националистами.
Рен воюет за отцовские капиталы, которых лишила его народная власть. А за что воюет Роман?
Ева плакала. То, что сказал майор, было правдой, и от этой правды никуда не скрыться. Она на минуту представила, что было бы, если бы этот майор и его помощник — чернявый лейтенант отнеслись бы к ней, бандитской невенчанной жене, с той меркой, с которой Рен примерился к их семьям, и ей стало страшно. Так не могло быть, она это знала, но только сейчас поняла, почему такое невозможно. На стороне майора и сила и правда, Рена же водит на веревочке только страх. И вслед за ним бредет ее коханый Роман…
Майор встал.
— Подумай над моими словами. А Савчуку передай: хочу его видеть.
— Разве вы меня не арестуете? — удивленно спросила Ева.
— Надеемся, что этот разговор не пройдет впустую для тебя и ты сама порвешь те последние ниточки, которые связывают тебя с бандеровцами. Что касается Романа, то ему, понятно, самому решать свою судьбу. Но, думаем, и твое слово для него что-то значит.
Через несколько дней Ева пришла к майору. Не в райотдел, а домой, поздним вечером. Постучала робко в окно, и майор тотчас откликнулся:
— Входите, открыто.
Ева удивилась: знала, что за начальником райотдела охотятся люди Рена, а он вот так — даже на ночь дверь не запирает.
В доме ужинали. Майор в вышитой сорочке сидел во главе стола, рядом — жена, а вокруг них пятеро ребятишек — перед каждым по три картофелины и соль. По селам бродил голод, обрушились в том году на поля и град и засуха, уничтожили посевы, но Еве казалось, что голодно может быть везде, только не в хате такого большого начальника.
Она остановилась у порога, платок, надвинутый на самые брови, почти скрывал лицо, но майор узнал ее сразу.
— Не вмерла ще твоя доля, — пошутил, — прийшла до вечери. Валю, — сказал жене, — проси Еву до столу.
— Знимайте кожушок та хустину, — приглашала певуче жена, — повечеряйте з нами…