След облака

— Не в этом дело. Слишком, однако, круто. Это преждевременно.

— Могу ли я так понимать, что клиника не возьмется за эту работу?

— И снова вы слишком круто берете. Вы хотите взяться за новое направление в кардиологии, и наивно было надеяться, что все сомнения разрешатся в один день. Хоть бы даже и в такой великолепный, как сегодня.

Больше о деле они не говорили.

Воронов ждал предстоящего обхода, он радовался встрече со знакомыми и незнакомыми больными. Он твердо знал, что и больные ждут его обхода и рады встрече с Вороновым. Больные ведь безошибочно знают, чье слово решающее, чье нет, кто возьмет на себя смелость изменить лечение, кто утешит, но оставит все по-прежнему. Воронову же больные верят и знают, что его слово будет решающим.

Ординатор Василий Павлович Андреев, полный, низкорослый, с бледным одутловатым лицом и печальными глазами, показал Воронову сорокалетнего больного, много лет страдающего ревматизмом. У больного было четыре порока клапанов, и Воронов понимал, что Андреев ставит перед ним вопрос о передаче больного хирургам. Речь шла не просто об операции, но об операции на сердце, и Воронов понимал, что, с одной стороны, техника операции не так уж высока, а процент неблагополучных исходов не так уж низок, с другой же стороны, через год-другой у больного будет нарастать сердечная недостаточность и оперировать будет поздно.

Сейчас мысли о том, что через тридцать лет не будет подобных поражений, ушли далеко, и Воронов был полностью сосредоточен на ближайшем решении.

Осмотрев больного, он спросил Андреева:

— Будем, пожалуй, передавать, Василий Павлович?

— Я тоже так думаю.

— Герман Андреевич, — обратился Воронов к больному, — мы вам предлагаем оперативное лечение, — и он хотел предупредить об опасностях операции, но больной порывисто перебил его:

— Да, да. Я согласен. Согласен. — И видно было, что он давно все решил.

— Тогда оформляйте больного для перевода, Василий Павлович.

Андреев показал Воронову новую больную — молодую женщину, у которой несколько дней не проходят боли в сердце.

Разговаривая с этой женщиной, Воронов видел, что те больные, которых он уже осмотрел, не выходят из палаты — им интересен обход, они внимательно прислушиваются к каждому слову Воронова. Больная, еще не привыкшая к обходам Воронова, с удивлением отвечала на его неожиданные вопросы: на каком этаже она живет и в какой руке носит хозяйственную сумку, что она носит в этой сумке, работает ли в доме лифт, и если не работает, то до какого этажа она может донести сумку не отдыхая.

— Снимок шейного отдела сделали? — спросил Воронов Андреева.

— Шейный остеохондроз? — догадался Андреев.

— Так сделали?

— Сегодня же обязательно сделаем, Николай Алексеевич.

Лекций у Воронова сегодня не было, и после обхода он был рад лишний час побыть в отделении для особо тяжелых больных — в реанимационном отделении. Он любил врачей этого отделения — у них трудная работа, и работают они безотказно.

Воронов заглянул в комнатку для врачей. Там после ночного дежурства отдыхал молодой врач. Он мог вздремнуть на диване, но слушал пластинку. Воронов узнал соль-минорную симфонию Моцарта.

Он сел на диван и послушал музыку. Он думал — есть нечто выше осенней непогоды, тумана, болезней и даже смерти. Если б он был верующим человеком, то это нечто — бог, но он неверующий и понимает, что это нечто — гений человека. И выше этого нет ничего. И, слушая эту музыку, молодой человек, как и Воронов, верит в свое бессмертие.

Воронов прошел в аппаратную. За пультом управления сидел заведующий отделением Спирин, тучный, медлительный, румянощекий. Он первоклассный врач.

Спирин подвинулся, и Воронов сел рядом.

— У тебя все тихо?

— Более или менее. Без остановок сердца.

Воронов сидел у пульта. Перед ним светились восемь экранов мониторов, каждый из них был подключен к больному, и мониторы беспрерывно показывали работу пораженного сердца. Над каждым экраном горели показатели насыщения крови кислородом, калием и другие данные.

Воронов и Спирин сидели рядом и молчали. Много лет работая вместе и будучи приятелями, они научились понимать друг друга без лишних слов.

Все было спокойно, и Воронов уже привычно думал о том времени, когда не будет массового разрушения сердец. Он понимал, что за двадцать — тридцать лет изменится не только кардиология, но и вся медицина. Когда их клиника выполнит всю работу и сможет до конца понять сердце, станет возможным то, что Воронов сейчас называет реконструкцией сердца на ходу. Совершенное знание позволит выявлять участки изношенных клеток и постепенно обновлять их. А вот когда это время придет, во многом зависит от их клиники. А время это — когда сердце станет до конца понятным органом, когда известна будет его формула — придет непременно. Главное же сейчас — начать работу. И многое решится сегодня вечером, в разговоре с Сосниным.

Вдруг по внутреннему телефону Воронова вызвали вниз. В большом вестибюле он заметил, что от гардероба к нему торопливо идет женщина. Шла она легко, высоко подняв голову, и, подумав, что идти по земле этой женщине радостно, Воронов вспомнил, что однажды он уже так думал, и узнал эту женщину. Он все время ждал, что женщина эта найдет его, но теперь, когда она его нашла, это все равно было неожиданностью. Он было пошел к ней навстречу, но остановился, чтобы переждать сердцебиение.

Она казалась выше и стройнее, чем на пляже. На ней были зеленые расклешенные брюки, соломенного цвета блузка, плотно облегающая ее узкие плечи и невысокую грудь, через плечо была перекинута коричневая сумка на узком длинном ремне. Пожимая ее руку, Воронов увидел, что женщина нервничает.

— Что-нибудь случилось? — спросил он.

— Да. Вы тогда сказали, что я могу вас найти, если мне понадобится помощь или совет. Вот я вас и нашла.

— Я рад вас видеть снова. Так что же случилось? Кто-нибудь заболел?

— Да. Заболела одна девочка.

— Родственница?

— Дочь одной нашей учительницы. Я ведь работаю в школе. Девочку я никогда не видела. Но мать ее так горько плакала сегодня в учительской, говорила, что девочка умирает и ей никто не может помочь. Я вспомнила о вас. Я подумала почему-то, что если кто-то и может помочь, то это вы. Так мне кажется. Я думаю, вы все можете, вы — добрый.

— Нет, я тоже мало что могу. А где лечится девочка?

Женщина назвала больницу.

— Это же инфекционная больница. Наша клиника с ними не связана. Мы там не консультируем. Это база академии. — Воронов говорил, но уже знал, что все это чепуха, чья это база и кто там консультирует, он сделает все, чего эта женщина ждет от него. Он даже сделает больше ожидаемого.

— Я сделаю так. Я сейчас поговорю со своим профессором Александром Андреевичем Сосниным. Мы съездим с ним вместе. Он может больше, чем я. Он может почти все. Больше него уже никто не может. Вы подождите меня здесь.

Он объяснил Соснину, что вот нужно съездить и осмотреть больную, желательна помощь Соснина.

— Но их консультирует профессор Самойленко. А впрочем, я им сейчас позвоню.

Он позвонил в больницу и объяснил главному врачу, что хотел бы проконсультировать больную, во время разговора спросил Воронова:

— Четыре часа — нам подходит? Да, — сказал в трубку. — Подходит. Спасибо.

— Значит, в четыре часа, — сказал Соснин Воронову. — По дороге и поговорим.

Потом Воронов спустился в вестибюль, и они вышли в институтский двор. Женщина внимательно посмотрела на Воронова.

— С вами что-то случилось? — спросила она. — Что-то важное?

Воронов хотел бы ответить, что нервничает он оттого как раз, что вновь увидел ее, но так сказать не сумел и потому, кляня собственную робость, ответил:

— Да, случилось. Вот, начинаю новую работу.

— И вам удастся эту работу сделать?

— Я надеюсь на это.

Они свернули направо и пошли институтским парком. С дубов и кленов падали листья. Аллеи парка были устланы красным и золотым.