Страница 23 из 25
Слово «скандальный» приобрело прочные негативные коннотации в русской литературе и особенно в журналистике, а ведь самые скандальные фигуры здесь только и были интересны. Вероятно, единственная идеальная семья была у Достоевского, но здесь, конечно, ничего бы не получилось, если бы Федор наш Михайлович не привязывал к себе изо всех сил эту девочку, Аню Сниткину, молодую и покамест душевно неразвитую; это он расшатал ее нервную систему, сделав наконец стенографистку равной себе, мнительной, темпераментной и временами вздорной. Этим и был обеспечен его неубывающий «супружеский восторг», а попросту говоря – страсть. Скандалили по любому поводу: то он проигрался, то шубу заложил, то встал не в духе. Вскоре, после первых двух лет этого непрерывного скандала, они уже секунды не могли друг без друга обходиться. Да и в самом деле – это так сплачивает! Как всякая совместная деятельность. Скандал с возлюбленной – чаще всего тонкий спектакль, разыгрываемый обеими сторонами с полным пониманием всех условностей жанра. Влюбленные обязаны ссориться уже потому, что это наиболее быстрый способ как следует узнать друг друга; непрерывное дружественное сюсюканье способно взбесить кого угодно. Любой припадок ярости лучше безразличия: Толстой закатывал Софье Андреевне такие сцены ревности, что буйная ревность Левина в «Анне Карениной» – лишь бледное их отражение; между тем она не давала ему ровно никакого повода для такого поведения, но что ему было за дело до скучной действительности! Сервизы так и летали, рвались яснополянские скатерти, «графиня изменившимся лицом бегала пруду» – и самый уход его, при всей общественной значимости этого грандиозного побега, был последним их семейным скандалом, за которым наблюдала вся Россия. И скандал этот был от большой любви – не зря же после первой брачной ночи Толстой записал: это так прекрасно, что не может кончиться со смертью.
Совместное прохождение этой увлекательной игры – «скандал на ровном месте», – сочетающей в себе черты арканоида (ловля летающих тарелок), квеста (угадывание причин) и стратегии (перехватывание инициативы), способно сковать пару железной цепью. Лучше других понимал это Некрасов, прошедший через русский любовный ад рука об руку с Панаевой, главной женщиной своей жизни. Кроткую Зину он никогда так не любил, да никогда и не кричал на нее. А Панаевой посвящено самое точное стихотворение о том, что Роберт Фрост назвал «влюбленной ссорой»:
А еще лучше, как часто бывает, об этом же у Кушнера – он пошел дальше первоисточника, хотя позаимствовал ритм и интонацию:
Тут есть своя драматургия, что, между прочим, развивает дополнительно: целое искусство – просчитать, когда у противника ослабнет запал и можно будет вставить слово; в какой-то момент она обязательно подставится, проколется с аргументом, и тогда надо мгновенно перехватить инициативу; иногда следует сыграть на повышение – она громко, а ты еще громче (и тогда она кулачонками, кулачонками); тончайшее искусство – высчитать момент для обращения в шутку, для прижимания (прижатия?) к груди и поцелуя прямо в кричащий рот. Любые упражнения в искусствах благотворны для души, а драматургия семейного скандала – не последнее дело. Кто умеет это, тому рафтинг нипочем, о дипломатических хитросплетениях не говорю.
Ори на меня изо всех сил, ори, размахивай руками, как на полдневном базаре, чтобы я снова вспомнил твое чудесное восточное происхождение. Можешь даже чем-нибудь запустить – разрешаю не из мазохизма, разумеется, а из чисто спортивного азарта поимки. Топай ногами, чтобы я понял, как сильно я тебе небезразличен, как страшно я уязвил тебя вот этой ерундой – а представляешь, если бы чем-нибудь серьезным?! Но в том-то и ужас, что при такой полноте совпадения ничего серьезного быть не может. И чтобы я не сходил каждую секунду с ума от того, что ты все-таки другой человек со своей отдельной волей и непредсказуемым характером, брось крупицу соли в это варево, иначе мое счастье станет вовсе уж несовместимым с жизнью.
Вот эта тема оказалась живучей и вовремя поднятой: современные пары и вообще семьи стали скандалить очень много, я сам тому свидетель – и, если честно, в собственной семье сдерживаюсь не всегда. А почему? А потому, что давления страшно возросли, а все реакции загнаны в глубину. Современная российская жизнь прежде всего скандальна. Истерична. Надрывна. Культ этого скандала проникает и в семейные мелодрамы. Вообще люди все неохотнее терпят друг друга. И даже если во время семейных сцен они кричат: «Я люблю тебя!» – это тот случай, когда высота тона лишь компрометирует смысл.
Другая Катаева
Анатомия стухшего скандала
После книги дефектолога Тамары Катаевой «Анти-Ахматова» – крайне тенденциозного подбора мемуарных свидетельств с откровенно хамским авторским комментарием – вокруг новой литературоведки образовалась, по-набоковски говоря, «грозовая атмосфера скандала». Катаеву позвали на «Эхо Москвы», беседы с ней появились в прессе, разносные рецензии сделали антиахматовщине достойный пиар, книга вышла вторым изданием, и что со всем этим делать – было как-то не вполне понятно. Гордо игнорировать? Но от такого игнорирования наглецы наглеют еще больше, ибо не встречают достойного сопротивления. Вступать в борьбу? Но это как со смоляным чучелком: и сам измажешься, и чучелко распиаришь. Ловить на элементарных ошибках? Но Катаева ведь не литературовед, чтобы ошибаться: она берет официально опубликованные тексты и комментирует их в стилистике школьника, пририсовывающего Ломоносову усы и фингал. То намекнет на физиологические обстоятельства вроде климакса, то уличит героиню в недостаточной заботе о сыне, то подхватит сплетни о бисексуальности – анализа текстов при таком подходе, ясное дело, не дождешься. Но Катаева – как и написавший комплиментарное предисловие к ее труду петербургский переводчик Виктор Топоров – существует в страшном мире, где литературы нет. На этом поле им играть не дано. Они способны обсуждать и оскорблять литераторов, лишь переходя на личности и коллекционируя слухи. С Топоровым, впрочем, все понятно давно – его перестали принимать всерьез, и постепенно он выкатился из поля обсуждения. Катаева – случай иной: она стала чуть ли не символом нового литературоведения. Сейчас, когда подобные мемуарные выборки выходят пачками – «Маяковский без глянца», «Блок без глянца», когда методика вересаевских книг «Пушкин в жизни» и «Гоголь в жизни» поставлена на поток, но без вересаевского такта и знания эпохи, – новый тренд обозначился с пугающей ясностью. Мода на биографии – вещь естественная и благотворная, особенно в кризисные времена, когда читателю нужна моральная опора в виде великого примера; однако всякая эпоха выбирает из обширного интеллектуального меню мировой культуры именно то, что ей по росту. Сегодняшняя литературная публика жаждет видеть гения исключительно на судне – по выражению Пушкина, радовавшегося утрате записок Байрона.