Страница 24 из 25
Естественно, что от новой книги Тамары Катаевой – «Другой Пастернак» (издавать ее пришлось в Беларуси, в Минске, поскольку в России, видимо, охотников не нашлось) – ждали еще одного скандала и, стало быть, нового витка катаевской раскрутки. Автору этих строк, в свое время опубликовавшему биографию Бориса Пастернака в серии «ЖЗЛ», звонили уже из трех изданий с просьбой прокомментировать случившееся и, если потребуется, вступить с Катаевой в полемику.
– Вы книгу читали? – спрашиваю.
– Пока нет… А что, стоит?
– Да просто не о чем там говорить. Она думала, что сейчас мир рухнет, – а там ничего вообще.
– Не может быть!
– Точно вам говорю.
Да, читатель, Бог не фраер. Жизнь сама ответила на вопрос, что с ними, с такими, надо делать. Ничего не надо – достаточно дать им написать следующую книгу: у зла, как известно, короткое дыхание, и выдыхается оно быстро. На сей раз Катаева не произвела на свет ничего сенсационного, хотя пыжилась не по-детски: «В “Анти-Ахматовой” я любила мысль народную, в “Другом Пастернаке” – мысль семейную». Чувствуете уровень притязаний? Катаева не сумела наговорить о Пастернаке и его близких никаких новых резкостей – только перепечатала то, что в разное время писали Лидия Чуковская и Эмма Герштейн, которые терпеть не могли Ольгу Ивинскую, да друзья юности Пастернака, которым не нравилась его первая жена Евгения Лурье. Замысел книги был, знамо, подловат – у Пастернака, слава богу, остались живые ближайшие родственники, прежде всего сын Евгений Борисович, чьими стараниями в основном опубликовано наследие отца, включая переписку. Именно против Евгения Борисовича – а также его матери Евгении Владимировны – и направлена своим острием эта поделка, но жало на сей раз так тупо, что вряд ли уязвит кого бы то ни было. Сущность катаевского метода проста – наклеивание ярлыков, пересказ фактов в базарном тоне, повышенное внимание к физиологическим аспектам биографий, поскольку дефектолог чувствует себя вправе судить о физиологии и не берется за литературу, но без единой, цельной концепции такие потуги дешево стоят. В случае с Ахматовой такая концепция – точнее, доминирующая эмоция – наличествовала: женская ненависть, а может, ревность к трагической, но триумфальной ахматовской судьбе. Как относится Катаева к Пастернаку – не понимает ни читатель, ни она сама. Все пастернаковские женщины Катаевой активно не нравятся. В каком-то смысле такая ситуация традиционна для особо пристрастных пушкинистов – по выражению все той же Ахматовой, им хотелось бы, чтобы Пушкин женился на Щеголеве; но то пушкинисты, они хоть в предмете разбирались. На каком основании Катаева отвергает всех трех избранниц Пастернака и кого намеревается предложить ему взамен – остается для читателя загадкой: нет слов, жаль, что они разминулись в веках, – общение с Пастернаком бывало благотворно и для негодяев вроде тогдашних литературных функционеров, но теперь-то что локти кусать?
Перелистываешь эту книгу в поисках красноречивой цитаты – и находишь массу примеров тому, что у Катаевой неважно со стилем, вкусом и элементарной грамотностью, но ничего скандального, видит бог, не обнаруживаешь – равно как и ничего нового, прорывного. Мало ли, представим непредставимое: автору понадобилось привлечь внимание к своим пастернаковским штудиям, и на свет сначала появилась базарная «Анти-Ахматова», а когда все купились – тут-то и бабахнул серьезный труд, который все раскупили и ошеломленно прочли. Так поступали люди вполне достойные: скажем, Михаил Веллер в семидесятые, чтобы его имя запомнилось, а рукописи вырвались из самотека, разослал по редакциям толстых журналов штук двадцать откровенно порнографических и дико смешных рассказов, после чего его имя запомнили и следующие тексты, вполне качественные, читали уже всерьез (а кое-где и печатали); автор не учел лишь того, что любители сохранят эти шедевры и в разгар его писательской славы тиснут в сборнике «Забытая погремушка». Но Веллеру было что предъявить помимо погремушки, а что предъявила Катаева, обратившись к столь щекотливой теме, как действительно бурная личная жизнь Пастернака? Ничего решительно. Есть, конечно, упоминание о «климактерической» полноте Зинаиды Николаевны – словно в пику ей, чтоб обзавидовалась, на последней странице обложки размещен фотопортрет Тамары Катаевой в мини-юбке, с глубоким вырезом блузки, без всяких признаков климактерической полноты; поздравляем, это серьезное достижение. Есть несколько нечистоплотных пассажей о том, предохранялась или не предохранялась Ольга Ивинская, легко ли было женщинам двадцатых годов обходиться без одноразовых средств гигиены, о том, настоящей или крашеной блондинкой была все та же Ольга Всеволодовна, – но чего ради все это? Слава богу, биография Пастернака подробно задокументирована, интерпретирована им самим в письмах, не говоря уж про гениальные автобиографические очерки; мемуарные свидетельства опубликованы, акценты расставлены – у каждого свои, – чего хочет автор? Заново привлечь внимание читающей общественности к тому, что у Пастернака в последние годы была вторая семья, а до того он увел жену у друга? Помилуйте, кого теперь этим удивишь… Посетовать, что Ольга Ивинская и ее дочь Ирина Емельянова пользовались заграничными гонорарами Пастернака? Вообще-то пользовались они не только гонорарами – сразу после его смерти обеих посадили по сфабрикованному обвинению; но для ревнивого биографа всем женщинам Пастернака оправданий нет. Все по Давиду Самойлову: «Если женщина полюбит, // А мужчина не полюбит, // То она в избытке злобы // Самого его погубит». В данном случае, конечно, не погубит и даже не уязвит, но ведь и славы не стяжает. Тогда зачем?
После «Анти-Ахматовой», помнится, широко обсуждался вопрос: следует ли законодательно защищать писателей от подобной интерпретации? Был же нашумевший процесс, когда потомок баталиста Верещагина обвинил искусствоведа Людмилу Лунину в оскорблении памяти прадеда, которому она невинно, без дурного умысла приписала «некрофилию во фроммовском смысле». Но у Ахматовой прямых потомков нет, иск подать оказалось некому, а в случае с Пастернаком его и подавать, собственно, не на что. Есть тут, правда, странная претензия, что в полное собрание сочинений Пастернака в одиннадцати томах вошли не все письма (Евгений Борисович многократно объяснил, что не хватило места, и никогда не препятствует исследователям ознакомиться со всеми сохранившимися текстами отца – я сам несколько раз получал от него отцовские документы, тогда еще неопубликованные). Но это легко выясняется в диалоге – повода для негодования нет. А что небрезгливые издатели в очередной раз издали «Такого-то без глянца» – не запрещать же перепечатывать мемуары о частной жизни великих людей? В частной жизни Пастернака куда больше поучительного, чем сомнительного.
Таков оказался бесславный итог громкого литературного скандала двух летней давности. Ответ на вопрос «Что делать?» напрашивается сам собой: ничего не делать, дать пышно расцвести. И тогда вместо ожидаемого залпа послышится скромный плюх, который и будет закономерным финалом для всякого автора, надеющегося при помощи базарного тона срубить проценты на чужой славе.
Напоминать о Катаевой сегодня стоит разве что в назидание другим любителям сделать себе имя на развенчании чужой славы. Вообще от большинства ниспровергателей и хамов остается в истории и литературе очень мало. Был человек, воял, говорил расчетливые гадости – и кто-то даже реагировал и даже считал его единственно честным автором, потому что многие отождествляют с честностью именно гадость. И вот его нет, и не подает он больше инфоповодов, а вечных ценностей не оставил. И что? И ничего. Имя нарицательное, с малой буквы. Тоже память, конечно, но кому пожелаешь такой памяти?
Антиутопия как совесть
В эпоху гламурно-патриотичного консьюмеризма (2003–2008) самым распространенным жанром в литературе и кинематографии была антиутопия, и это означает, что не все потеряно. Не побоюсь сказать, что именно этот жанр в одну из самых благополучных российских эпох был некоей коллективной общественной совестью, и беспрерывно плодившиеся мрачные прогнозы доказывали, что общество смутно сознает глубину своего падения.