Страница 53 из 86
Бабушка приставала к Аманде Лоуэлл, выказывая суеверную привязанность, и полагала, что пока та находится рядом, Матиас будет жить. Паулина так ни с кем и не подружилась, кроме меня, да и то лишь временами. Ведь сама считала, что бóльшая часть людей существа безмозглые, и это вряд ли поправимо, но озвучивала подобное мнение лишь тому, кто хотел его слышать, а это был далеко не лучший метод приобретать друзей. И всё же, этой шотландской куртизанке удалось превзойти основные средства защиты моей бабушки. Нельзя было представить себе двух более разных женщин – Лоуэлл не добивалась абсолютно ничего, жила одним днём, держалась в стороне от всех, свободная, не знающая страха женщина. Она не боялась ни нищеты, ни одиночества, ни старческого слабоумия, была довольна происходящим вокруг и ко всему относилась легко. Свою жизнь женщина рассматривала как развлекательное путешествие, которое неизбежно вело её к старости и смерти. Копить добро не было никакой причины ввиду того, что в любом случае всякий рано или поздно окажется в своей могиле и без гроша в кармане, - утверждала дама. Далеко в прошлом осталась та молодая соблазнительница, которая посеяла по всему Сан-Франциско немало любовных приключений, также известная особа перестала считаться и красавицей, в своё время завоевавшей чуть ли не сам Париж. Теперь же она представляла собой перешагнувшую полувековой рубеж своей жизни женщину, начисто лишённую кокетства и нисколько не страдающую от угрызений совести.
Мою бабушку вовсе не утомляли рассказы этой дамы о своём прошлом, речи о знаменитых людях, с которыми та успела познакомиться, равно как и беглый просмотр альбомов с вырезками из различной прессы и фотографиями. На нескольких из них та выглядела ещё молодой, сияющей девушкой с сжимающим боа, что обматывало бóльшую часть тела. «Люди несчастливые умирают от испытываемого в путешествии недовольства; ведь повсеместно присутствующие змеи отнюдь не добрые попутчицы», - рассказывала она нам. Ранее дама придерживалась космополитической культуры и не скрывала собственной привлекательности – кстати сказать, вовсе и не задаваясь такой целью, способных нанести поражение женщинам гораздо моложе и красивее себя. Теперь же Лоуэлл стала неотъемлемой частью и душой устраиваемых моей бабушкой вечеринок, оживляя их своим отвратительнейшим испанским языком вперемешку с языком французским да к тому же с шотландским акцентом. Не находилось темы, на которую дама не могла бы порассуждать, книги, что ещё не прочла, важного европейского города, до сих пор ей незнакомого. Мой отец, который её любил и был многим обязан этой женщине, говорил, что она всего лишь любитель – знала обо всём, но чуть-чуть и ни о чём досконально, однако обладала чрезмерным воображением. Именно оно и помогало скрывать то, в чём явно недоставало знания либо же житейского опыта. Для Аманды Лоуэлл не существовало ни одного города галантнее Парижа, ни общества, способного перещеголять в хвастовстве французское; это, пожалуй, было единственным местом в мире, где процветал социализм с катастрофическим недостатком элегантности, и отсутствовала даже малейшая возможность пустить при случае кому-либо пыль в глаза. Со временем две женщины поняли, что не только смеялись от одних и тех же глупостей, среди которых, впрочем, была и мифологическая кровать, но и легко соглашались друг с другом по практически всем жизненным вопросам. Однажды, когда обе пили чай за мраморным столиком на веранде, оформленной кованым железом со стеклянными вставками, обе искренне сожалели о том, что не познакомились ранее. При незначительной помощи Фелисиано и Матиаса либо же и вовсе без оной они так и так стали бы добрыми подругами, - пришли к выводу эти женщины. Паулина сделала всё возможное, чтобы удержать гостью у себя дома, щедро одаряла ту подарками и даже представила обществу, словно женщина была самой императрицей, однако ж, на деле новая подруга оказалась птичкой, неспособной жить в плену условностей. Дама продержалась пару месяцев, и, в конце концов, призналась моей бабушке с глазу на глаз, что ей так и не хватило духу присутствовать близ сильно страдающего Матиаса. А, если уж говорить совсем откровенно, Сантьяго показался ей городом скорее провинциальным, даже несмотря на наличие роскоши и великолепия высшего общества по сравнению с его представителями, составляющими европейское дворянство. Она скучала – ведь настоящее место этой женщины находилось в Париже, где прошли лучшие годы её бытия. Моя бабушка захотела устроить ей прощальный бал, что непременно войдёт в историю города Сантьяго, и на котором присутствовали бы известные личности городского общества. Ведь никто не осмелился бы отклонить её приглашение, даже несмотря на ходившие слухи о туманном прошлом гостьи. Хотя Аманда Лоуэлл убедила хозяйку дома, что Матиас слишком болен, и что какое-либо празднество в подобных обстоятельствах было бы наихудшим вариантом, и вдобавок оно лишь усугубит таковое их стечение. Паулина предложила гостье свои наряды с лучшими намерениями, даже не представляя, как сильно оскорбила Лоуэлл, внушив себе, будто у обеих был одинаковый размер.
Спустя три недели после отъезда Аманды Лоуэлл заботившаяся о моём отце служащая издала тревожный вопль. Члены семьи сразу же позвали врача, и буквально в два счёта дом наполнился людьми. Рядами шли друзья моей бабушки, люди из правительства, многочисленные знакомые, множество монахов и монахинь. Не позабыл явиться и одетый в лохмотья священник, этот настоящий охотник за деньгами, кто теперь постоянно вертелся вокруг бабушки, питая надежду на то, что боль от потери сына в скором времени приведёт сеньору к лучшей жизни в царствии небесном. Однако Паулина вовсе не намеревалась покидать этот мир, она уже давно смирилась с трагедией, произошедшей со старшим сыном, и полагала, что его кончина принесёт облегчение, потому что быть свидетелем подобного медленно тянущегося страдания на деле оказалось куда хуже реального присутствия на похоронах несчастного. Мне не разрешали видеться с отцом, потому как считалось, что агония совершенно не подходящее зрелище для девочек, а я и так уже пережила немалое беспокойство в связи с убийством своего двоюродного брата и прочих, недавно случившихся неприятностей, так или иначе, меня затронувших. Хотя мне всё же удалось кратко с ним попрощаться лишь благодаря Вильямсу, кто открыл мне дверь в его комнату как раз в тот момент, когда вблизи не было ни души. Он провёл меня за руку до кровати, где покоился Матиас Родригес де Санта Крус, от которого не осталось уже ничего осязаемого, за исключением разве что нескольких полупрозрачных костей утопающих в многочисленных диванных подушках и вышитых простынях. Он всё ещё дышал, хотя душа человека уже где-то бродила, по-видимому, начав своё путешествие по другим измерениям. «Прощай, папа», - лишь это я ему и сказала. Тогда я, пожалуй, впервые назвала его так. Бедняга угасал ещё пару дней, а на рассвете третьего скончался, точно птенчик.
Мне было тринадцать лет, когда Северо дель Валье подарил мне современный фотоаппарат, в котором использовалась бумага вместо древних, вышедших из употребления, фотопластинок и который, должно быть, стал одной из первых, завезённых в Чили, технических новинок. Отец умер совсем недавно, ввиду чего ночные кошмары мучили меня столь сильно, что я вовсе не хотела ложиться спать и по ночам, словно обманчивое привидение, бродила по дому, сопровождаемая буквально по пятам беднягой Карамело, который всегда был глупым и трусливым псом. Со временем моя бабушка Паулина сжалилась, любезно приняв нас в своей огромной золочёной кровати. Сама она занимала чуть ли не всю её половину своим крупным телом, всегда тёплым и надушенным, тогда как я, съёжившись, располагалась в противоположном углу, не переставая дрожать от страха и с Карамело в ногах. «И что я буду делать с вами обоими?» - полусонная, вздыхала моя бабушка. Это, скорее, был вопрос риторический, потому что ни у меня, и тем более у собаки не было будущего, а в воздухе витало лишь общее согласие членов семьи на том, что рано или поздно «я пойду по плохой дорожке».