Шедевр

Когда я начала собирать альбом и карандаши, Кенни признал свое поражение, встал и натянул через голову застегнутую на все пуговицы рубашку. Затем достал из-за уха «косяк» и закурил. Запах дымящейся марихуаны приятно сочетался с легким вечерним ветерком. Я повернулась и некоторое время смотрела на него. Небритый, широкоплечий, с черными как смоль длинными курчавыми волосами, — в его жилах текла цыганская кровь, как он кокетливо признался мне в баре, — Кенни будоражил мое воображение. Он был из другого, неизведанного мира и не интересовался идеологией и этическими нормами, принятыми у нас в общине. Он беззаботно говорил, что его занимает лишь настоящий момент и только собственная жизнь. Для меня это был человек с другой планеты, вечный странник, всегда неустроенный и непостоянный, одинокий, и, что самое главное, намного старше меня. Зрелый. На самом деле за неделю до нашей встречи Кенни исполнилось двадцать.

— Садись, Эст, — ласково сказал он, и его глаза блеснули в свете заходящего солнца. — Я подвезу тебя.

Я обняла его за талию, и мы понеслись, без шлемов, мимо живой изгороди, вдоль которой росла петрушка; мотоцикл урчал как разнеженный кот. С крон каштанов на нас смотрели цветы-свечи, робко дотрагивающиеся друг до друга. Шея Кенни слегка загорела на весеннем солнце. Я уткнулась в нее носом и закрыла глаза. Мои темные волосы развевались на ветру. Был май, мне исполнилось шестнадцать, и меня полностью поглотила первая страстная любовь — и, что самое важное, наконец-то я оставила детство позади. Кенни помог мне это сделать. Я не сопротивлялась, даже, напротив, провоцировала его. Пока мы ехали домой, я наслаждалась новым чувством: теперь я настоящая женщина. Даже больно не было. Правда, особого удовольствия я тоже не испытала, но мне казалось, это придет со временем.

Я запыхалась. У главных ворот Кенни остановил мотоцикл и так крепко меня поцеловал, что я затрепетала, затем отклонился, понимающе улыбнулся и убрал волосы с моего лица. Мне хотелось как-то отметить этот момент между нами, поэтому я вырвала из альбома его портрет и протянула ему.

— Спасибо! — хихикнула я и побежала по дорожке к дому, стараясь не сильно шуметь, ступая по гравию.

В зале уже наступила тишина. Я попыталась бесшумно закрыть дверь, но она скрипнула, как я и ожидала. Вслед за этим аудитория в количестве тридцати человек (я знаю точно, потому что сама расставляла стулья) повернулась, чтобы посмотреть на опоздавшую. Сборище неудачников, подумала я, высоко держа голову. Садясь на единственный свободный черный пластиковый стул в заднем ряду, я осторожно скрестила ноги, только сейчас осознав отсутствие нижнего белья. Я взяла застрявшую в складке юбки травинку, покрутила ее в пальцах, затем взглянула на оратора. Эва уже поднялась на сцену и нацепила очки на кончик носа. Она посмотрела в свои записи, которые держала в правой руке, затем перевела пристальный взгляд на меня. Когда наши глаза встретились, я заметила, что она нахмурилась. Я не сдержалась и ответила ей дерзкой счастливой улыбкой. Ее накрашенные глаза — эти два опала искусной огранки — сверлили меня, седые волосы были гладко зачесаны назад и собраны в пучок. Эва надела желто-синее платье с прямоугольным вырезом на шее. Никаких украшений. Хотя украшения Эве и не требовались. Высокая, элегантная, с гибкой шеей и тонкими запястьями, она напоминала лебедя. И шипеть она умела не хуже, когда злилась.

Мой отец Симеон тоже посмотрел на меня, но его взгляд был спокойнее. Он подался вперед на своем стуле, сидя рядом со сценой лицом к аудитории. На Симеоне были выцветшие джинсы и однотонная белая марлевая рубашка. Он сцепил руки на затылке и с интересом наблюдал за присутствующими. В конце концов, эти заметки могли пригодиться ему для следующей научной работы.

Наверное, Симеон только что представил Эву публике. В ее присутствии отец, как и все остальные, терял свою значимость. Сейчас он показался мне таким слабым. Он начинал стареть. Отцу было шестьдесят шесть. Мама все еще пребывала в возрастной группе «за сорок», и хотя волосы ее давно уже поседели (она, конечно, отказывалась их красить), но на лице почти не было морщин и фигура оставалась безупречной. Симеона можно было принять за ее пожилого покровителя. Он действительно обеспечил Эву тем будущим, к которому она стремилась. Именно отец арендовал эти земли, затем пригласил сюда несколько таких же романтиков с семьями, и так образовалась наша община.

У Эвы была научная степень по философии. Она также исповедовала принципы крайнего феминизма. Это гармонично вписывалось во взгляды Симеона и его друзей. Эва вела себя очень независимо. К этому времени их с отцом отношения носили абсолютно платонический характер. На самом деле так было с момента моего зачатия. Они никогда не делили одной спальни, не говоря уже о кровати. Сейчас Эва с Джоном Крессфилдом, поэтом. Кажется, у них были серьезные отношения, хотя я никогда не вдавалась в подробности их романа. Создавалось впечатление, что их любовь выросла из неприязни. Эва и Джон были вместе так давно, что мысль о страсти вызывала недоумение. Страсть казалась бы неуместной. Они оба уже стары, думала я, глядя на мать. Мне также казалось, что их явная близость нарушила бы некое равновесие в нашей общине, — всегда чем меньше сплетен, тем спокойнее. Думаю, Симеон придерживался того же мнения, но он никогда бы не высказал его. Он был слишком спокойным человеком, чтобы выражать такие чувства как ярость или ревность.

Симеон организовал этот недельный семинар для приверженцев натурфилософии[4], и мама выступала главным докладчиком на его закрытии. Уверена, что они все делали сообща: отец организовывал семинары, а Эва привлекала слушателей.

— Маргарет Тэтчер считает идеи феминизма ошибочными, — начала она, а мои мысли вернулись в сладострастный полдень, проведенный с Кенни. Когда выступление закончится, я сяду на велосипед, поеду и найду его в баре, и мы сможем заняться этим снова — в его доме, например, перед горящим камином. На этот раз я оставлю альбом дома. Едва ли я, у которой высший балл по изобразительному искусству, смогу показать преподавателям этот рисунок на вольную тему. Представляю себе реакцию своего учителя. Я знала, что мои портреты Кенни гораздо лучше всего, что остальные ученики могли бы сделать, — правда, в них ощущается некоторое влияние Климта[5]. Может, я не очень преуспела в других науках, но рисовать я умею — и играть тоже. Моя мечта — стать актрисой. Сейчас, например, я отрабатываю «стыдливость». Что гораздо сложнее, чем образ Тэсс, учитывая длину моей юбки, отсутствие белья и мысли, которые крутятся в голове. Но необходимо, чтобы Симеон и Эва не догадались об утрате мною невинности и я смогла и дальше наслаждаться их либеральным воспитанием. Я понимала, что, если они узнают, чем я занималась сегодня в лесу с цыганом, ворота дома будут закрываться на ночь, а мой велосипед отберут и спрячут.

Мои размышления прервал громкий звук. Я подняла глаза одновременно с тем, как все присутствующие вскочили с мест, издав испуганное «О!»

Эва уже спустилась со сцены, и тут я заметила: Симеон лежал на полу и бился в конвульсиях, изо рта у него текла кровь. Я просто приросла к сиденью и не могла подняться, чтобы броситься на помощь.

— Кто-нибудь, вызовите врача! — воскликнула Эва непривычно высоким и задыхающимся голосом.

Она держала голову Симеона и что-то шептала ему, пока он продолжал корчиться, а его лицо приобретало зловещий темно-малиновый оттенок. Затем отец начал стонать, словно дикое животное, попавшее в охотничий капкан. Кто-то давил рукой ему на грудь. Кажется, этот человек назвался врачом.

После неопределенного промежутка времени стоны прекратились и Симеон затих. Струйка крови, стекавшая из угла его рта, образовала маленькую алую лужицу на паркете. Давление было восстановлено — но слишком поздно. Карие глаза отца смотрели в потолок — открытые, но безжизненные.

Теперь, когда рыдания прекратились, я услышала другой, еще более жалобный звук. Эва склонилась над Симеоном как побитая собака и положила голову ему на грудь. Узел на ее затылке распустился, и волосы седой веревкой струились по спине. Люди начали расходиться, не зная, что тут можно сделать; они склонили головы, ссутулились и выглядели совершенно подавленными. Кто-то положил руку мне на плечо, я вздрогнула и очнулась. Я поднялась и почувствовала холод. Толпа шла мне навстречу, а я проходила мимо их участливых глаз, глядя в единственном направлении: на то, что я никогда уже не смогу забыть, — на бездыханное тело моего отца.