Шедевр

Кэти была важным звеном в команде Эйдана, его самой надежной работницей, неутомимым агентом по рекламе. Кэти было уже под тридцать, она родом из Дублина; ее отличительные черты — это изумрудные глаза, ярко-рыжие волосы и манера одеваться с шиком, а также внешнее сходство с кошкой. Кэти обладала исключительной работоспособностью, сверхвысоким положением в обществе и необычайной любезностью, а главное, она вот уже более пяти лет каким-то образом умудрялась работать со мной. В сущности, Кэти — самая ценная сотрудница из всей команды, работающей в галерее Эйдана Джерока. В последнее время Эйдан вкладывал большие суммы в свой выводок художников, он расширил выставочный зал и нанял в помощь Кэти двух сотрудников. Такое признание ее высокого положения произвело в Кэти любопытные метаморфозы. Теперь она, казалось, стала еще самоувереннее, чем раньше, и была неприступна, как скала, когда дело касалось ежедневного управления галереей. Так же как и Эйдану, Кэти было известно, что у меня сейчас затяжной творческий кризис. Полгода назад со мной условились, что я создам новое произведение к определенному сроку, который угрожающе приближался, — а я до сих пор не представила новую работу и даже не имела понятия о том, как она должна выглядеть. Галерея Тейт[1] выбрала меня, чтобы представлять Великобританию на Международной выставке современного искусства. Ставки были очень высоки: в проекте участвовали музеи современного искусства Нью-Йорка и Сиднея, а также берлинская Кунсткамера. Сам факт, что выбрали именно меня, был равноценен всеобщему признанию не только моих заслуг, но и эффективности работы Эйдана за последние десять лет. Если в ближайшее время я ничего не придумаю, мы оба с ним сядем в лужу.

— Ну, пока что не самым лучшим образом, — спокойно ответила я Кэти, когда она протягивала мне кофе.

Она понимающе кивнула, затем взяла со стола газету и уставилась на мой рисунок.

— А это кто такой? — воскликнула она.

Как я поняла, это был намек на то, что мне уже пора уходить. Я сказала, что мне еще нужно подготовиться к презентации у Билли, и вышла под послеполуденное моросящее небо. Сидя в такси, я размышляла над тем неприятным положением, в котором я оказалась. От критиков часто можно услышать, что галерея Эйдана является не более чем фабрикой по производству идей о том, как заработать побольше денег; неким сложным механизмом, работающим за счет пиар-трюков, диктата цен и беззастенчивой рекламы. Я не отрицаю, что мы высоко взлетели на волне популярности и пользовались всеми материальными благами, которые она нам приносила. Но несмотря на дерзость и непохожесть наших работ, творческим посылом являлась не только ирония. У всех нас было что сказать зрителю — «постмодернисты с яркой индивидуальностью», как выразился один критик в начале нашего творческого пути. Но, возможно, время таких художников уходит: некоторые из нас уже начали поспешно распродавать все, что еще покупалось. Эта мысль была подобна удару по оголенному нерву. Для меня выставка на аукцион своих личных вещей символизировала начало конца. И если сама я имею непосредственное отношение к своему творчеству, то мое детство не является частью моего художественного наследия. Рисунки, сделанные в далеком прошлом, не предназначены для продажи — если только, конечно, они не находятся в руках у других людей.

Дом — это мое убежище. Моя квартира занимает два верхних этажа товарного склада, и в нее можно проникнуть при помощи отдельного лифта: никаких соседей, никаких вторжений. Один этаж занимает просторная студия — огромная комната, которая последние две недели также служит мне спальней. В безнадежных поисках идеи для новой работы я решила погрузиться в свой мир, жить и дышать искусством. Теперь я ходила по студии взад-вперед, всматриваясь в старые мольберты и пытаясь найти ответ. Что со мной происходит? Вдохновение всегда приходило ко мне легко, искусство было для меня чем-то вроде игры, приятной забавой.

Одна стена была увешана зеркалами, рядом с другой стояла белая доска. Сквозь широкое окно во всю стену, расположенное с южной стороны моей квартиры, виднелись крыши домов, а за ними — восточная часть Лондона. В студии в беспорядке стояли манекены, фотооборудование, лампы и мольберт. Я критически посмотрела на себя в зеркало: коротко подстриженные волосы, ныне обесцвеченные, их химический оттенок подчеркивал бледный цвет лица; под сине-серыми глазами виднелись темные круги. Я знала, что нужно привести себя — и квартиру — в порядок, но у меня не осталось сил. В любом случае, сейчас на это не было времени: мне нужно подготовиться к поездке на презентацию Билли. Я открыла бутылку вина, зажгла сигарету и вышла на террасу, глядя на город, выпачканный в серый цвет, словно лист бумаги, посыпанный древесным углем. Была середина ноября, холодало, дул пронизывающий ветер.

Меня отвлек телефонный звонок. Я взяла трубку, ожидая услышать голос своей подруги Сары Карр — она обещала позвонить насчет того, чтобы вместе поехать на выставку Билли. Но как только я нажала на кнопку «вызов», стало ясно, что это не Сара. Кто-то звонил сравнительно издалека или из телефона-автомата. Раздался щелчок или даже два, прежде чем линия освободилась. Я подумала, что, может быть, это звонят по поводу продаж, но затем услышала знакомый голос:

— Привет, Эстер. Как дела?

Я вздрогнула. Позвонивший пытался казаться дружелюбным, отлично понимая, как, впрочем, и я, что не нуждается ни в каких представлениях. Прошло уже почти семнадцать лет, а его голос не изменился — ну, может, стал тоньше, лишился прежней силы, как истощенное поле. Я попыталась быстро собраться с мыслями. Я оказалась совершенно не готова к повторному появлению Кенни Харпера в моей жизни. Первой мыслью было бросить трубку, но я знала, как и он, что не сделаю этого — просто не смогу. В конце концов, у Кенни в данной ситуации было одно преимущество: он знал о цели своего звонка, мне же следовало ее выяснить.

— Мне было интересно, когда же ты напомнишь о себе, — сказала я, изо всех сил стараясь казаться беззаботной, но голос звучал хрипло и выдавал мое беспокойство.

— Ты стала очень модной художницей, не так ли? — спросил он, но игривость тона не могла скрыть его тяжелое дыхание. Оно было учащенным. Значит, ему тоже неловко.

— А ты как поживаешь? — спросила я, решительно отказываясь обсуждать свою жизнь.

— По-разному. Во всяком случае, безмятежным мое существование не назовешь, — ответил Кенни, посмеиваясь, но горечь в его голосе пронзила меня как стальной клинок. Было очевидно, что ему что-то от меня нужно.

— Ты, вероятно, остался доволен такой выгодной продажей, — холодно заметила я.

Не имело смысла скрывать, что мне уже все известно, и я сочла, что чем скорее мы перейдем к делу, тем быстрее я смогу вычеркнуть Кенни из своей жизни. Его смех прозвучал почти смущенно. Он фыркнул подобно школьнику, застигнутому с поличным за какой-нибудь шалостью.

— Ну что ж, в общем да, — ответил он, взяв себя в руки. — Не все сегодня так обеспечены, как ты.

— Зачем ты звонишь мне, Кенни, спустя столько лет? — спросила я, наверное, слишком агрессивно — мое беспокойство перешло в презрение к нему.

Наступила пауза. Затем Кенни снова заговорил.

— Я просто подумал, что неплохо было бы нам поболтать, — неубедительно соврал он.

Я все еще стояла на террасе и вдруг почувствовала, что меня охватила сильная дрожь — но не от холода. Я зашла в дом, стараясь успокоиться. Как много ему известно — я имею в виду, о том, что происходило со мной после его отъезда? И сама себе ответила: ничего, насколько я знаю. Так что же ему нужно? Но мне не пришлось об этом спрашивать: Кенни не терпелось самому мне обо всем поведать.

— Мне тут недавно позвонил один хороший парень, он хотел узнать, насколько я дорожу воспоминаниями о нас — ну, то есть о нашем… — Кенни помедлил, — романе. — Слово совершенно нетипичное для Кенни, однако оно тешило его тщеславие. Он, вероятно, все еще оставался одним из тех парней, которые всегда бросают девушку первыми, боясь развития отношений, и гордятся длинным списком своих побед. — Кажется, наша история выросла в цене, — продолжал он необычайно самодовольным тоном, — для таблоидов, и все такое. Но то, что было между нами, слишком личное, чтобы делиться этим с прессой. Понимаешь, о чем я?