Конец вечной мерзлоты

— Да, да, — повторил Берзин. — Все это вылить.

— Это, мольч, такое богатство, — пробормотал Куркутский. — Хто узнает, оннак, смеяться будут…

Первую банку вылили прямо у склада, но здесь еще мало было снегу, и на поверхности образовалась лужица.

Весть о том, что ревкомовцы выливают спирт, мгновенно разнеслась по Анадырю. Со всех сторон к берегу лимана устремились люди. Многие шли с банками, пустыми бутылками, некоторые даже с ведрами.

Кто-то бежал с ведром, издали еще крича:

— Ваня, да ты что? Доспел? Мольч, погодь-ко в снег лить, в ведро мое наструй!

Это был Ермачков. Он уже было совсем близко подбежал к Куркутскому, но громкий окрик остановил его:

— Стой! Стрелять буду!

И впрямь раздался выстрел.

Ермачков вместе с загремевшим ведром упал прямо в снег.

— Убил!

Но Ермачков, смешно елозя задом, проворно отполз в сторону, поднялся и напустился на Берзина:

— Пошто стрелишь в меня? Пошто? Я бедный рыбак, опора новой власти, а стрелишь, мольч?

— Спирт выливается по постановлению ревкома, — объяснил Берзин. — Отныне никто не может спаивать местное население.

— Так и сказал бы, — обиженно пробормотал Ермачков, уходя с пустым ведром домой.

Однако толпа не расходилась, и когда в снег были вылиты последние капли спирта и комиссия ушла, все бросились собирать снег и вмиг уничтожили довольно большой сугроб.

Куркутский пошел к Тымнэро.

В чоттагине жарко пылал костер, обитатели яранги пили чай за низким столиком у бревна-изголовья. Здесь же была и Милюнэ.

Ваня Куркутский поглядел на ее лицо и заметил:

— Оннак, мольч, зажило, доспело, как на собаке.

— Уже синяк проходит, — отозвалась Милюнэ. — Вот только зубы жаль.

— Железные поставят, — уверенно ответил Ваня Куркутский, — а еще лучше из денежного металла. Я видал, у иных тангитанов весь рот полон денежного металла.

Куркутский принял чашку чая, попробовал и похвалил:

— Скусный!

— Хорошо стали платить за уголь! — обрадованно сообщил Тымнэро. — Вдвое против прежнего. Вон какая новая власть!

— Потому что это наша власть — советская власть народа! — сказала Милюнэ.

— Так толкуют, — спокойно сказал Куркутский. — Нонче мы с комиссией отобрали все товары у торговцев. Все дочиста. А дурную воду в снег вылили. Всю, до последней капли. Все снасти, все невода и сети переходят во всенародное пользование. Совместно будем ловить рыбку, мольч.

— Уже однажды ловили, — заметил Тымнэро. — Едва уцелели.

— Ну, тогда не то! — возразил Ваня Куркутский. — Нонче, мольч, на настоящей рыбалке будем ловить. А малые сети решено раздать беднякам. Вот завтра пойдешь и возьмешь…

— Никуда я не пойду, — решительно ответил Тымнэро. — Мне чужого не надо.

— Так это теперь не чужое, а наше — общественное достояние, — принялся объяснять Ваня Куркутский.

— Все равно не возьму, — мотнул головой Тымнэро. — Люди хорошо помнят, чье это было добро, а я буду брать… Я чужого никогда не брал и никогда не возьму.

— Зря такое говоришь, — увещевающе сказала Милюнэ. — Люди с добром, с открытым сердцем к тебе, они хотят помочь, сделать твою жизнь лучше, чтобы ты настоящим человеком себя чувствовал, а ты…

— Послушай, Милюнэ. — Тымнэро старался говорить спокойно, хотя сердился на нее. — Я и живу как настоящий человек, как лыгъоравэтльан, и мне не надо другой жизни… Пусть будет эта власть, я чую, что она добрая, но пусть меня не трогают, пусть оставят в покое.

Он взял заскорузлыми, темными пальцами блюдце и шумно втянул в себя остывший чай.

Следственная комиссия заседала поздно вечером.

Войдя в комнату, Тренев поздоровался со всеми за руку и снял шубу. Он был в черном суконном сюртуке, в белой рубашке.

Мандриков посмотрел на него и подумал, что и ему бы следовало привести свою одежду в порядок.

— Товарищи, — начал Мандриков, — мы допросили главарей колчаковской банды…

— Извините, товарищи, — вдруг перебил Тренев.

Мандриков вопросительно посмотрел на него.

— Вы слыхали когда-нибудь такое выражение — презумпция невиновности?

Мандриков пожал плечами. Остальные тоже явно не слыхали такого.

— Это элементарный юридический термин, означающий, что ни один человек, даже застигнутый на месте преступления, не считается виновным до тех пор, пока суд не вынесет свое решение.

— Вот это да! — воскликнул Титов.

— Тем не менее это так, — продолжал Тренев. — Советская власть, насколько я понимаю, коренным образом отличается от всякой другой власти своей гуманностью, ибо она направлена непосредственно на благо человека.

— Так вот, — продолжал Мандриков, — мы допросили ставленников Колчака и выяснили их полную виновность.

— Виновность должен доказать суд, — улыбнулся Тренев.

— Участие в незаконных расстрелах шахтеров, обысках и поборах… Громов, конечно, отъявленная сволочь…

— Михаил Сергеевич! — укоризненно произнес Тренев.

— Сволочь! — произнес Мандриков. — Все здесь производилось по его приказу. Струков, который плясал под его дудку, утверждает нагло, что согласился идти в колчаковскую милицию, чтобы не быть мобилизованным в армию. Ревком на своем заседании рекомендовал вынести доклад следственной комиссии на рассмотрение общего собрания жителей Ново-Мариинского поста, или по-новому Анадыря. Таково решение ревкома, хотя, господин Тренев, мы, согласно законам военного времени, имеем право именем ревкома расстреливать явных контрреволюционеров.

Мандриков говорил и чувствовал, как сопротивляется его словам Тренев. Юридическая терминология коммерсанта чуть было не сбила с толку председателя ревкома. Еще во время кооперативной работы на Амуре Мандриков понял силу юрисдикции, силу писаного закона. В самой деятельности ревкома Чукотки ему тоже хотелось бы обойтись без излишней жестокости, раз уж так случилось, что переворот был бескровный, если не считать побоев, нанесенных Струковым Милюнэ.

— Пусть решает народ! — сказал он в заключение.

Тренев, Мандриков и Булатов шли вместе по улице. С лимана задувал секущий лицо морозный ветер. Мела поземка, и небо было затянуто облаками.

— Гуманизм, — журчал в ухо Тренев, — всегда привлекателен для широких народных масс. Он склоняет на сторону добрых и просвещенных правителей даже бывших врагов…

Но Мандриков не слушал его. Он опять думал о том, что взять власть — это только начало. И самое сложное, самое трудное только начинается: удержать советскую власть, распространить на обширные пространства Чукотки, а главное — довести до сознания широких масс местного населения.

Где-то в Якутске Петр Каширин. Как его не хватает здесь с его знанием языков и обычаев чукчей и эскимосов!

На первый большой сход собралось почти все население Ново-Мариинска.

Мандрикову пришлось встать на табуретку, чтобы его было слышно.

— Граждане и товарищи! Жители Анадыря! От имени революционного комитета разрешите вас поздравить с установлением советской власти на самом дальнем краю Советской республики! Товарищи! Час освобождения всего Дальнего Востока приближается. И каждый из нас должен приложить все усилия для того, чтобы солнце свободы воссияло над холодными, заснеженными просторами Чукотки и Камчатки. Красная Армия подступает к Иркутску. У нас еще нет достоверных сведений, но думаем, что Иркутск уже взят. А это означает, что вскоре красный флаг революции будет развеваться на всем протяжении большой нашей страны от Балтики, от Петрограда до Анадыря! Наша ближайшая задача здесь, на просторах вечной мерзлоты, распространить нашу советскую власть на все побережье ледяных морей и в глубь тундры.

Тренев, сидящий недалеко от оратора, чувствовал нарастающее волнение и думал: «А хорошо, черт возьми, говорит! Красиво!»

Милюнэ, прижавшись к мужу, смотрела зачарованно на Мандрикова.

— Мы произвели изъятие ценностей и товаров у коммерсантов. Товарищи, это необходимое условие существования советской власти. Но мы приветствуем сотрудничество всех слоев населения с ревкомом. Вот почему мы почти всех торговцев как бы взяли на службу. Они будут продавать по утвержденным ценам, и вообще вся торговля будет вестись по новым, советским правилам, исключающим обман и надувательство…