Призраки Припяти

— Дан приказ, — зло повторил Леха. — Сиди смирно.

— Дурак! — я напрягся, вслушиваясь в звуки, но выстрелы внезапно прекратились. Ну, ты у меня сейчас попляшешь, — подумал я. — Если Лысый сдох, то призраки мне больше не помешают, если он жив, девки все равно с ним. А раз так, держись, Леха…

Тут из-за поворота, не торопясь, вышел испачканный в грязи Лысый, рядом с ним ковылял обгоревший, покрытый сажей водитель. Лицо его было залито черной кровью.

Лысый подошел к машине и, открыв дверь, облокотился на нее всем весом. Призраков не было видно.

— Целы? — равнодушно осведомился он, глядя в сторону засады, устроенной нам неизвестным врагом.

— Один серьезно ранен, один труп, — отозвался я, оттолкнув пистолет Лехи и выбираясь из машины. — Что там? Снайпер, гранатометчик и пара автоматчиков?

— Угадал, — Лысый оценивающе взглянул на меня. — Люблю хладнокровие. Грамотный пост, чудо, что мы живы остались. Но мы их положили, и автоматчиков и горе-подрывника. Эх, мой любимый джип! Как-то я не досмотрел…

— А снайпер? Ушел?

— А о снайпере позаботятся мои милые девочки, — гордо сообщил Лысый. — Ему хуже всех, надо полагать, досталось… Сейчас появятся… Так, надо валить отсюда. Труп в канаву, раненного в багажник, а ты, Нелюдь, полезай обратно в машину, не мешайся под ногами.

— Не сходи с ума, Лысый, Патрик живой человек, он ранен!

— А ты предлагаешь, надо полагать, его перевязать, и выделить ему самое лучшее место? — поинтересовался Лысый.

— Да, — кивнул я.

— Ну, хорошо, — неожиданно легко согласился Лысый. — Труп в канаву, Патрика перевязать и на переднее сидение, пленника в багажник.

Леха зло хохотнул.

— Приехали, головастик, вылезай!

— Уже? — с натугой зевнув, спросил я.

— Мы в деревне, в двадцати километрах от Припяти, — сообщил Лысый, оттесняя Леху. — Ты иди, помоги с Патриком. Как спалось, Нелюдь?! Комфортно было?

— Соседство монтировки сказалось, — проворчал я и попытался приподняться, но не смог. Затекшее тело не слушалось, багажник, хоть и просторный, был завален инструментами, канистрами с топливом и каким-то хламом.

— Видимо ты был с нею недостаточно нежен, — поучительно сказал Лысый и легко вынул меня из багажника, подхватив подмышки. — Знаешь, надоело мне все это ужасно. Всю черную работу приходится делать самому. С тобой возиться самому, от бандитов защищаться самому и еще раненных за собой таскать… Стой ты, куда заваливаешься!

Я поморщился от отчаянного, полного боли крика — Леха вытаскивал из машины Патрика.

— Совсем плох водила, — Лысый почесал толстую переносицу. — Пуля всегда дура, ее проделки уродливы. А уж когда из крупного калибра, так все всмятку и ткани и кости. Как он еще жив, ума не приложу. Ладно, черт с ним, добро пожаловать в деревню Прокофьево. Шесть домов, три коровы, один трактор.

— Сойдет, — я переступил с ноги на ногу и прикусил губу от боли. Черт возьми, лишения жизни, конечно, воспитывают в человеке несгибаемый дух, но я чертовски устал, что меня все время бьют! Езда в скрюченном состоянии в багажнике не дает отдыха и не прибавляет оптимизма в жизни. Более того, теперь я с удивлением понял, что дремота, завладевшая мной, была навязанной чем-то или кем-то, если бы моя воля не была подавлена, я бы лучше поразмыслил над сложившейся ситуацией, чем вот так бездарно растратил понапрасну время.

Меня замутило, когда передо мной проплыли две призрачные тени.

— Мои девочки — лучшие! — с гордостью сказал Лысый. — С ними не шути…

— Кто? — отступая на полшага, спросил я. — Ты ведь знаешь…

— А тебе все расскажи, да покажи, — рассердился Лысый. — Какая тебе разница, кто на нас напал! Думай о том, что ты должен сделать, а об остальном не беспокойся. Не твое это дело, Нелюдь. Ты сам жив, здоров, вот и молчи, нечего жаловаться!

— Кто?! — выйдя из себя, рявкнул я и Лысый, к моему удивлению, отшатнулся, оступился, споткнувшись о камень и рухнул задом на грязную дорогу. На лице его отразилось искреннее изумление, призраки шатнулись ко мне, но в наступление не перешли, так и застыли между нами.

Тут и подоспел Леха, сбил меня с ног, после чего с видимым удовольствием взялся пинать, приговаривая с чувством:

— Будешь знать, как хамить! Будешь знать…

Я заслонил локтями лицо, большее было выше моих сил.

— Хватит, Леша, — спокойно приказал Лысый, поднявшись. — Я разве просил тебя его бить? Не ссорился бы ты с ним, он ведь Нелюдь, еще вздумает отомстить. Эй, ты знаешь, что ты Нелюдь, а?

Я промолчал, потому что его вопрос не имел для меня никого смысла, а еще потому, что жутко болели ребра, и дышать стало неимоверно трудно. Потому что ненависть, переполнявшая меня, грозила вылиться в поток ругательств, которые показались бы Лысому и компании жалкими и неимоверно забавными. Придет время и я на деле им все докажу, чего сейчас по посту слова тратить?..

Глава 4. Сквозь прошлое

Он всегда так делал. Макар часто упрекал приемыша в том, что он обалдуй; Макар де приютил его, обогрел, накормил, а Дима все сторонится его. Мальчик старался один на один не называть Макара отцом, а при людях звал его папой лишь по несчастной необходимости. Впрочем, когда Макар тяжело заболел, он понял, что ошибался. Дима, будто совсем взрослый, взвалил на себя хозяйство, заботу о его жене и дочери. Он каждый вере подходил к нему, садился и горячая тяжесть сваливалась с груди уже немолодого Макара. Мальчишка обладал удивительным даром, и щедро растрачивая свои слабые, детские силы на него…

Через несколько дней, когда Макар начал оправляться от воспаления легких, от которого в деревнях и лечить то не умели, он удержал мальчугана за запястье и сказал:

— Не подходи ко мне больше.

Дима некоторое время смотрел на него мутными от усталости и изнеможения глазами, а потом глупо спросил:

— Но почему?

— Потому что ты мой сын, и я не хочу, чтобы ты умер. Я был неправ, когда ругал тебя. Да ты на себя посмотри! Ты же все силы на меня тратишь! А ну живо на кухню и поешь, а потом спать!

При этом он улыбнулся, а жена его оторвалась от вязания и вгляделась в приемыша глазами, полными благодарности и страха. Этот мальчик удержал ее мужа на белом свете, но по ночам он иногда принимался страшно кричать и звать свою мать, а с утра не помнил ничего из того, что ему снилось. Лишь одна Вовка не боялась его и все хватала за руку, когда мальчик начинал метаться в кровати…

Примерно через месяц после выздоровления хозяина, жизнь мальчика в теплой избе дядьки Макара кончилась. Ранним утром Макар разбудил Диму еще до сумерек и велел собраться, чтобы уезжать.

Они запрягли пегого мерина Сура в сани, собрали узелок с едой и самогоном, оделись тепло и поехали куда-то. Сур, выйдя за околицу, заупрямился, встал, как вкопанный, предчувствуя долгий путь, но Макар протянул его поперек хребта поводом, и мерин нехотя двинулся с места.

Их путешествие показалось Диме бесконечным, потому что стояли крепкий февральские морозы, мир вокруг казался однообразно белым, дыхание застывало в воздухе. Конь, пробираясь по глубокому снегу бездорожья, едва волочил ноги, все больше выбиваясь из сил. Мальчик грел руки в длинной шерсти Лиса и думал о Вовке. Ему было очень грустно расставаться с ней.

Они проезжали одну деревню за другой, останавливались на ночлег и отдых, но вскоре снова отправлялись дальше, оставляя за собой такой далекий и неправдоподобно уютный дом. Макар много пил с разными людьми в деревнях, а, прощаясь, всегда напоминал, ну… ты меня не видел.

Уже потом Дима понял, что путь до города занял что-то около недели вместе с тем днем, который путешественники провели у очередного друга Макара. Двинуться дальше не было никакой возможности — коню требовался отдых, да и Макару тоже, а, кроме того, на улице разыгралась жуткая метель так, что в двух метрах все тонуло в снежном, бешеном хороводе.