Избранное

Когда меня привели к нему, он прямо засмеялся: «Как ты сюда попала! Десять лет тебя не видел, и вот в каком месте пришлось встретиться. Как живешь, мать, что хорошего мне скажешь?» Я ему, конечно, рассказала, что рабочие во многих странах каждый день читают в газетах о суде и целиком поддерживают его и что я сама была на огромном митинге в Париже, где все решили бороться за него и других трех его товарищей. Он ответил: «Передай, пожалуйста, мать, всем товарищам мою благодарность и скажи, что хотя я очень устал от всей этой пытки, у меня еще хватит сил отстоять здесь до конца свою и партии правоту». Вот так точно он сказал, и я прошу передать это через газету, потому что, кроме меня, он никого из своих людей не видел.

Параскева, взволновавшись, замолкает. Старшая из сестер Димитрова, Магдалина, продолжает рассказ:

— Мы много писали Георгию еще из Болгарии, а до него не дошло ничего. Во время нашего посещения полицейский принес Георгию письмо. Это была анонимка на немецком языке такого содержания: «Если вы не будете держаться повежливее на суде, мы заставим вас замолчать навеки», и подпись: «Американец». На имя Димитрова каждый день поступает огромная корреспонденция. Ее не передают ему. И только это одно-единственное угрожающее письмо нашли нужным передать. Между прочим, и адвокат Тейхерт сказал матери: «Повлияйте на вашего сына, чтобы он держался потише и не так нападал на суд, это ему поможет при приговоре». А мать отвечает адвокату: «Бог наградил Георгия даром слова, так пусть он говорит, сколько ему хочется». И тут же сказала: «Ты, Георгий, конечно, не волнуйся, но уж скажи все, что у тебя на душе, как тебе хочется сказать». Интересно, как на

улице публика к нам относилась. Все шепчут: «Мать Димитрова, мать Димитрова». И очень любезно уступают дорогу. И было несколько раз так: на пустой улице подбегут один, двое, начнут трясти матери руку и сейчас опрометью убегают, пока полиция не заметила.

Параскева опять рассказывает:

— А второй раз я виделась с ним уже в Лейпциге. Очень коротко. Он вышел совсем больной, с повышенной температурой, ведь у него легкие совсем плохие. Сказал мне: «Я, мать, вряд ли уже отсюда выберусь. А тебе очень советую: поезжай с Магдалиной и Еленой в Советскую Россию, там увидишь много нового и радостного, как рабочие живут. Передай от меня, что ничего для меня нет дороже, чем советские рабочие и их страна». И сейчас же ушел, надо было уже ему на скамью садиться. Еле я успела ему папки передать.

— Какие папки?

— Да они ведь все четверо уже третий месяц во время суда себе разные заметки делают, и приходится на коленках писать, потому что никакого столика перед ними нет. Георгий — он больше всех пишет, но я для всех четверых картонки купила, потому что ведь они товарищи, все одного мнения одинаково придерживаются.

Старуха поджимает губы.

— Ведь к одному и присудить их всех могут.

3

…И вот опять вокзал, но это уже не гнилые ноябрьские сумерки в Париже. Не хмурая сутолока безразличных людей. Ослепительное солнце искрится на утреннем белом снегу. Смеются девушки, соперничая румянцем щек. Смеются и ждут, пока мягко подойдет засеребренный инеем поезд с громадной звездой, распластанной на широкой груди паровоза.

Поезд подошел, пассажирка показалась, на секунду остановилась в дверях вагона, ослепленная солнцем, и спустилась по ступенькам на перрон. Спустилась медленно, потому что пассажирке семьдесят второй год.

Но пассажирку бережно и осторожно, как хрупкую вещь, ведут под руки веселые работницы с «Трехгорки».

— Мы гордимся твоим сыном, — говорят Параскеве Димитровой работницы «Трехгорки». Они протягивают подарок — ткань своего изделия с выделанным на ней портретом Сталина…

Большая машина сверкает лаком, тихо рокочет, дожидаясь у подъезда. Еще десять минут, — в теплой солнечной комнате нет на свете счастливее человека, чем эта маленькая старушка, гордо сидящая на диване рядом со своим большим сыном. Около нее Георгий кажется еще более крупным, плечистым, сильным. Она сидит как бы под его защитой.

Но разве еще вчера она, маленькая, старая, слабая, — разве сама она не показала всю силу и смелость храброй матери, воинствующей орлицы, отбивающей своего питомца из лап врага?

— Ведь в последнее время они совсем обнаглели, эти фашисты. Отняли у нас сопровождающих, переводчика, стали путать со свиданиями, возвращать передачи, вмешиваться в разговоры.

Георгий смеется.

— На свидания с матерью в последний период заключения стали являться целой дюжиной высшие полицейские чины и представители министерства. Мы заседали с матушкой целым пленумом, целой конференцией. Это было занятно!

— Да, да! А двадцать седьмого я с дочкой пришла в тюрьму, и мне сказали, что по случаю якобы какого-то праздника все генералы, которые сидят при том, как я разговариваю с сыном, — что все эти генералы где-то заняты и что свидания не будет. Обещали позже два свидания подряд. Но я сразу поняла: тут что-то неладно. Уж очень вежливо говорили, и изо всех дверей странно на нас смотрели. Вернулись в гостиницу, и одна девушка, что работает в английских газетах, прибежала сказать, будто Георгия, Благоя и Василия уже отправили воздухом в Москву,

— И вы тотчас сами уехали?

— Нет, в тот же день не успели. Только назавтра. Пошли погулять, на улице меня многие поузнавали, подходят и показывают мне руками, что, мол, улетел, улетел. Смеются и тихонько поздравляют. Но мы очень волновались, тревожились, как бы в последнюю минуту чего-нибудь с ними не сделали. Ночью получили телеграмму, что они уже в Москве. Утром кто-то поставил радио, передачу из Москвы — у меня одно ухо уже совсем тугое, так, поверите ли, я этим ухом совершенно отчетливо начала слышать!

Она улыбается скорее глазами, чем насмешливым ртом.

— Работать надо мне, да не знаю где. Вот, может быть, те работницы с текстильной фабрики, что встречали меня, может быть, возьмут к себе. Ведь я ткать умею, дома у меня станина есть, полотенца ткала и все, что требуется для семьи.

— Ладно, мать, уж как-нибудь прокормишься. Авось не пропадешь здесь, в Союзе.

И оба хохочут.

Старая пролетарская мать, уже доживавшая свой век в заброшенной деревушке, — она в опасный час покинула свой тихий угол, чтобы ринуться в гущу схватки. И вот награда, лучшая из наград: победа. В глазах маленькой семидесятидвухлетней Параскевы мы видим не только счастье любящей матери, В них гордый блеск бойца, стойко выдержавшего сражение и вкусившего его плоды. Вместе со своими сыновьями и дочерьми, вместе с сотнями миллионов других пролетарских отцов, матерей и детей Параскева Димитрова участвует в великой битве, как боец за коммунизм.

1933–1934

Три встречи

От Сан-Рафаэля дорога недолго бежит по берегу. Она начинает кружить в сторону, змеиться, вздыматься вверх. Нежный пейзаж Ривьеры становится мрачнее, суровее, тревожнее. Меньше туристов и кокетливых отелей. Еще дальше, в направлении Канн, на участке Мирамар, путь становится совсем пустынным. Автобус останавливается здесь только по требованию. Выйдя на каменистую дорогу, я еще издали увидел высокую, костлявую фигуру, приветственно распахнутые длинные, худые руки, неприкрытую голову, хмурое лицо, освещенное улыбкой гостеприимства и дружбы.

На большой высоте прилепился к скале домик Барбюса. Окна с обрыва смотрят в пучину прибоя, кипящую среди черных камней и водорослей. В комнате, со своими книгами, бумагами, мыслями, отшельником живет человек. Он не шутит с друзьями, не окружен веселой детворой, он тихо, сосредоточенно работает здесь: часто болеет и опять работает, долго, настойчиво, до изнеможения.

Каждое утро деревенский почтальон выносит из автобуса огромную связку писем и газет. И недоумевает:

— Неужели, господин Барбюс, вы уже успели одолеть вчерашнюю груду? Как бы вам не утонуть в этих письмах!