Избранное

А фуражка? Она надета козырьком назад. Значит, звезда очутилась на затылке. Если сейчас мы упадем, — как я буду лежать на земле? Если вниз лицом, козырек и звезда будут смотреть вверх. Когда люди придут подбирать, они примут затылок за лицо.

Но ноги, ведь ноги будут торчать носками — куда? Носками вниз.

А если наоборот? Тогда тоже не поймут. Лицо будет разбито, залито. Они тогда перевернут меня вверх лицом. То есть вверх затылком. Они долго не будут понимать, в чем дело.

…Это не мысль. Это — бред. К машине привязано ремнями шестьдесят кило костей и мускулов. Они бесчувственны. Только в одной точке, на одном участочке мозга еще тлеет и мигает, как задуваемая свеча, слабый, прерывистый ток сознания. Но позади! В сорока сантиметрах от меня сидит великолепный, полноценный, блестяще спокойный экземпляр летающего человека. Он-то не бредит! Он повелевает машиной и воздухом, он здесь, на дикой высоте, трезв, спокоен, он уверенно перелистывает страницы физических законов, он рассчитал разгон. И сейчас, разумно выжидая, целится холодно, подстерегает момент, когда, выровняв аппарат, опять включит мотор и опять понесется вперед стремительными вихревыми темпами. Я горжусь, что рядом сидит такой!

Как не гордиться за человека, если он за короткую свою жизнь успевает достигнуть сказочного синтеза строгой научной математической, технической мысли и чуждых ему, человеку, птичьих инстинктов падения и кувыркания в воздухе!

И ведь как скоро! Два года! Обыкновенный земной человек идет в школу летунов и через два года сдает строгому экзаменатору не просто полет, а эти все, в буквальном смысле головокружительные, кувыркания в воздухе, именуемые фигурами высшего пилотажа.

Да что фигуры! Ведь они только подробность, звено, одна из деталей в общей квалификации военного летчика. С него спрашивают чудовищную уйму вещей.

Этот человек должен отсюда, с высоты, безупречно понимать местность. И не только сейчас, когда внизу переливаются какие-то пятна, цвета, но и зимой, когда все покрыто сплошной белой пеленой.

Он должен разбираться не только во взрывах снарядов, но и в огоньках отдельных выстрелов, находить и запоминать расположение стрелков.

Ему предписано стрелять из пулеметов — из глухо прикрепленного и из вращающегося. По неподвижным и по передвигающимся, по земным и воздушным мишеням.

Он обязан по особым зеркалам высчитывать точные углы и расстояния для огня, для бомбометания и производить фотосъемки. И даже, идя на малой высоте, бреющим полетом, захватывать подбрасываемые с земли вымпелы — приказания.

Но и этого мало. В сложнейших, головоломных своих движениях он не один, как сейчас. Он действует в составе авиазвена, отряда, эскадрильи, имеет рядом с собой, над собой, под собой соседей, крылатых боевых товарищей. И не смеет их даже легонечко толкнуть, ибо толчок — смерть. Он и не толкает, он действует точно, выдержанно, смело. Как не гордиться!

И этот удивительный, такой разумный и такой безумный, летающий воин, крылатый боец — он не бог. Он просто хороший военный летчик, один из множества хороших летчиков. Красных летчиков. Летчиков Красной Армии!

Он и сотни ему подобных рабочих и крестьян буднично, деловито обучаются в наших школах и после двух-трех лет овладевают этими сумасшедшими, непостижимыми для земного человека движениями в воздухе. И используют их для борьбы. Для обороны своего, породившего их, государства трудящихся. Как же не гордиться вот этим, кто сидит в сорока сантиметрах от меня!

1929

Действующие лица

В этот день испанский премьер-министр генерал Аспар заявил, что при новых выборах в палату никаких беспорядков допущено не будет. Король Альфонс выехал в Лондон, чтобы навестить свою тещу, принцессу Беатрису, перенесшую тяжелую болезнь.

В этот же день государственный банк Англии переехал в новоотстроенное здание.

В этот же день газеты взволнованно сообщали о потрясающей свадьбе французского чемпиона по плаванию Жоржа Буйи, который венчался со спортсменкой Марией Дельфед в бассейне для плавания, причем не только он и невеста, но и все свидетели, и приглашенные, и сам пастор были в купальных костюмах.

В этот же день число прошений о визе на въезд в СССР, подаваемых в нью-йоркское отделение Амторга безработными инженерами, повысилось до ста двадцати пяти.

В этот же день Гвардейское объединение и Союз нижегородских драгун служили в парижской православной церкви на улице Дарю панихиду по невинно убиенном императоре Александре Втором по случаю пятидесятилетия со дня его кончины.

В этот же день сэр Освальд Мосли и его молодая супруга Винтия, урожденная Керзон, сообщили о выходе своем из британской рабочей партии.

В этот же день обанкротилась, оставив долг в четыреста сорок семь миллионов франков, авиационная компания «Аэропосталь».

В этот же день парикмахерская в американском городе Сиэттле вывесила плакат: «Безработный должен быть свежо побрит, иначе у него никаких шансов получить работу». Как сообщает мировая пресса, остроумный парикмахер заполучил до вечера более четырехсот клиентов.

И в этот же самый день, далеко в стороне от всезнающих корреспондентов этой мировой прессы, в глухом Заволжье, в бывшей царской Уфимской губернии, в тихом сельце Муханове, толпа людей, толпа серых баб и мужиков, обыкновенных российских баб и мужиков, в худых зипунах и кожухах, в грубых валенках из жестких колючих оческов, вышла до утренней зари за околицу и, прикрывая лица от ледяного ветра, двинулась за три версты в открытое поле.

Когда в Муханове пять часов утра, в Париже недалеко за полночь. Там трепетно мигают электровывески кабаков и голодные оборванцы с поклоном открывают дверцы автомобилей, получая взамен медную монету или холодный взгляд. В этот же самый час в Муханове люди в зипунах, в грубых облупленных валенках, изредка усмехаясь, делали странное, даже тревожное в своей необычности дело.

Часть мужиков и баб сгребала лопатами снег и сбивала его в большие твердые четырехугольные кучи в шахматном порядке на равных расстояниях друг от друга. Кучи вырастали так уверенно и деловито, будто сюда, на это заброшенное бескрайнее поле за Волгой, вот сию минуту приедут грузовики из коммунального хозяйства и уберут снег, чтобы здесь тотчас же могло открыться столичное движение пешеходов и трамваев.

Другие совершали еще более странное действие. Запрягали низкорослых, животастых, обындевевших лошадей, надев на них обмерзлую упряжь; они большим треугольным деревянным утюгом закапывали снежные комья в землю.

Снегозадержание — эта новинка пришла на село вместе с другими чудесами и отчаянными диковинами последнего года. Тысячу зим проспали люди за Волгой, неподвижно пролежали под овечьими шкурами, как медведи лежат в душной берлоге. Тысячу весен подымали опухшие глаза на солнце, на пашню, щупая взглядом ручьи растопленного снега, тревожно испытывая влажность почвы и ища в ней свой приговор.

В тысячу первую зиму пришел колхоз, затарахтел трактор и вместе с ними вывалился целый ворох вещей, неслыханных, озорных, по виду иногда наивных, по детской простоте как бы даже мальчишеских — вместе с тем занозистых, въедливо неопровержимых вещей.

Свалился в деревню силос, свалился оглушительный, с нагловатым хрипом, всезнающий радиоговоритель. Свалился инкубаторий — необыкновенный курячий родильный дом. Свалилось кино — простейшее волшебство на обыкновенной грязноватой простыне. Свалилась протравка семян, и стенгазета, и кружок безбожников, и вот это — простая, но диковинная работа со снегом.

Отчего бы в самом деле, вместо того чтобы скулить на малый снегопад, вместо того чтобы клясть в бога мать ветер, уносящий от земли скупую снежную крупу, отчего ее не собрать, не сбить в кучу, не пришить к земле, не запрятать снег в самую землю, не согреть снегом самое зерно? Отчего бы и не так? Колхозники усмехаются и проводят снегозадержание. Если по-новому, так уж по-новому.