Избранное

— Охрана труда, где ты? Кажется, так говорят у вас в Москве. Доблестные республиканские части на исходе дня шестого ноября ворвались в родной Мадрид…

Мрачными шутками он пробовал прогнать усталость:

— В таких случаях Клаузевиц и Александр Македонский рекомендовали коньяк.

Коньяк в министерстве оказался. Две бутылки стоят на окне в ванной комнате покинутых апартаментов Асенсио. Всех рассмешило, когда я предложил не откупоривать бутылок до шести часов утра, исходя из надписи на конверте. Выпили за здоровье доброго Асенсио, обеспечившего оборону Мадрида коньяком. Было очень тошно на душе.

<Рафаэль и мария тереса>

…Проезжая по улице Алкала, я сказал новому шоферу завернуть в переулок, где помещалась Альянса писателей. Тяжелые ворота старинного особняка были раскрыты настежь.

— Уехали все? — спросил я привратника.

— Нет, не все…

— Как так?!

Внутри пустота, тишина. Мраморный бюст, как скелет, белел в полумраке. В зимнем саду никого, в салоне никого, в столовой никого.

Поднялся в бельэтаж. Открыл и закрыл одну за другой множество дверей, никого не встретил. Наверно, сторож ошибся.

Поднялся еще выше, в мезонин. Здесь раньше жило младшее маркизово поколение, юноши и девицы. Сейчас здесь тоже никого не было.

— Ола! — крикнул я, уже входя.

Слабый голос ответил издали.

Кинулся вперед, к самой последней комнате.

На неубранной постели сидели Рафаэль Альберти и Мария Тереса Леон. Перед ними на столике стояли две чашки с остатками кофе и лежал маленький серебряный пистолет, знакомый по талаверской дороге. С этим пистолетом Мария Тереса останавливала в сентябре бегущих бойцов, останавливала и умоляла вернуться обратно на линию огня.

Они привстали, рука Рафаэля протянулась к пистолету. Движение прекратилось, когда он узнал меня.

— Ола! Ты здесь?! Что это значит?

— Вы здесь?! Почему вы не уехали?

— Мы не уедем. Мы остаемся.

— Что за глупости!

— Это не глупости!

Я их никогда не видел такими. Лицо Рафаэля втянулось. Его глаза, всегда рассматривавшие мир как спектакль, были жестки и не хотели больше ничего видеть. Мария Тереса глядела с изумлением, — ее потревожили, ее вывели из столбняка. Нежное лицо, в округлостях и ямочках, сейчас было неприятно гипсовым, как маска, которую с нее сняли в Москве. На московском съезде

писателей кому-то пришло в голову снять гипсовые маски со всех литераторов-гостей. Этим очень увлекались, все устремлялись в скульптурную мастерскую, но маски оказались неприятные, они никому не понравились, их поломали и затеряли.

— Какого черта вы остаетесь здесь?

— Нам больше некуда идти. Мы в своем городе, в своем доме. Мы будем обороняться, когда очередь дойдет до нас. Правда, недолго обороняться. — Он бледно улыбнулся, показав на серебряный пистолетик. — Три пули им, остальные две нам.

— Это бред!

— Мы испанцы, антифашисты, революционеры. Мы агитировали за оборону Мадрида, мы руководили антифашистским союзом писателей — значит, мы должны погибнуть вместе с городом, мы сами приговорили себя к этому, и приговор должен быть приведен в исполнение.

— А другие члены Альянсы?

— Почти все тоже остались в городе с таким же решением.

— Это бред. Это собачья чушь. Это гнусная интеллигентщина. Мадрид не обороняется пока… Вам надо уйти, пока не поздно. Уйти и увезти с собой, спасти всю честную мадридскую интеллигенцию, спасти ее от умерщвления, от погрома, от фашистского позора.

— Мы считали правильнее демонстративно погибнуть, чтобы показать всему миру пример массового самопожертвования перед лицом фашизма.

— Бред! Идиотство! Подумаешь, самопожертвование! Марокканский мясник зарежет тебя и Марию Тересу среди запыленных книг, подтяжек старого импотента маркиза и вонючих мраморных бюстов. Революционер — это не животное для убоя, не покорный фанатик, не самоубийца. Пока можно, он сражается, наступает, сопротивляется. Когда нельзя, он отходит, сохраняя силы, прячется, убегает. И опять при первой возможности возобновляет борьбу, продолжает ее, опять наступает. Это очень трагично, то, что вы задумали, но совсем не так красиво. А по отношению к вашим товарищам, к Альянсе, это преступление.

Они смотрели на меня и друг на друга недовольно и почти враждебно. Мертвая стройность их решения нарушилась. Альберти сказал нерешительно:

— Это можно толковать по-разному. Я рассвирепел:

— Почему по-разному? Если вам угодно пустить себе пули в лбы из вашей жалкой стрелялки — пожалуйста, я вам не указчик. Но будьте любезны сначала выполнить свой долг руководителей: в порядке антифашистской дисциплины и вообще в полном порядке эвакуировать весь состав мадридской Альянсы литераторов, художников, композиторов, их жен и детей. Простите меня за нетактичность, но зло, которое может произойти, не ограничится убийствами и пытками антифашистской интеллигенции. Найдутся такие, волю которых фашисты сломят, заставят их подчиниться, раболепствовать, замаливать свои провинности, выслуживаться, — разве у вас есть гарантия, что не найдется таких? И причиной этому будет тот случайный факт, что им сегодня не помогли эвакуироваться из Мадрида. Кто за это отвечает?

Теперь они оба, неимоверно волнуясь, ходили по комнате. Мария Тереса ломала пальцы.

— Но ты сам! Ты требуешь, чтобы мы уехали, а ты, русский, останешься здесь…

— Ничего подобного! Я пока здесь потому, что… ну, потому, что у меня есть еще какая-то надежда. Может быть, город все-таки будет обороняться. Хотя бы даже некоторое время… А если все будет кончено, если последняя баррикада падет, будьте уверены, я не останусь здесь, я уеду. У меня нет никакого желания видеть физиономию генерала Франко.

— А мы… Мы тоже можем уйти последними?

— Конечно. Вас никто не торопит. Но сначала отправьте других. Увезите стариков, слабых телом, слабых духом, вам самим виднее, кого именно.

Их окаменение начало смягчаться.

— У нас есть только один маленький грузовичок…

— Мы достанем еще две машины в комиссариате. И моя третья. Отличный «бьюик», сегодня подарили, в него можно посадить четырех академиков или одного нобелевского лауреата…

Мария Тереса улыбнулась сквозь слезы:

— Он и сейчас шутит.

— Вовсе не нужно всех таскать до Валенсии или до Куэнки. Надо довозить до Алкала де Энарес, это двадцать пять километров. Машины могут оборачиваться в один час. Вопрос, сколько у нас будет часов… Ну ладно, это видно будет.

Рафаэль подошел к телефону, на полпути в сомнением обернулся, все-таки снял трубку и набрал номер. Он сказал кому-то, уже почти деловым голосом:

— Решено эвакуировать значительную часть интеллигенции… Что?.. Да. Скажи, что правительство предоставляет все удобства, лучшие машины, отъезд с семьями… Что? Ничего подобного!

Он нахмурился и прибавил в трубку уже твердым голосом начальника:

— Речь идет о спасении культурных кадров. Возьми лист бумаги, записывай имена, я тебе буду называть.

<Генерал Лукач>

…По комиссариатскому телефону вызвал голос на русском языке:

— Михаиль Ефимович, это с вами один добрый приятель говорит, один о-очен добрый приятель, вы, наверно, его узнаете, когда увидите…

Говорили издалека, по какому-то пригородному проводу, но я тотчас же ответил:

— Здравствуйте, Залка! Где вы? Давайте сюда!

Голоса и руки я помню, как лица. Конечно, это говорок Залки, протяжный и музыкальный, с западным «л», с украинским «га», со звонким «р», с венгерским соскальзыванием ударения на первый слог, с крошечными паузами после каждого слова. Вспомнил его руки, небольшие, широкие в ладонях, пальцы, короткие, мягкие, с крепкими ногтями, в густых светлых волосках.

В трубке захихикали. Он сказал, очень довольный:

— Это не Залка, дорогой Михаиль Ефимович, это другая личность. Но вы не совсем ошиблись. Скоро я вас увижу, а пока счастлив слышать ваш голос, мой р-родной!