День рождения

— Думать-то я думаю. Как вспомню своих стригунков — душа замирает… — Малика заплакала. Теперь она всегда, когда начинала говорить о сыновьях, не могла удержать слез. Утирая кончиком платка глаза, она захромала с подойником через двор.

Дождь понемногу утихал. Утро прояснилось. Пропели запоздалые петухи. Полаяли и замолкли собаки. Деревня просыпалась.

Хабибулла ругал себя, что понапрасну разбередил жену. Он быстро пошел через двор в коровник.

— Аба-а… Крыша-то, смотри, протекает! Беда-а… Солома тонковата стала. Прохудилась. Надо перекрывать… Перекрывать надо… Только вот времени нет. — Хабибулла так удивлялся прохудившейся крыше, как будто видел эти дыры впервые.

Малика, доившая корову, не отвечала.

— Мать, ты расстроилась?

— Да нет.

Хабибулла вздохнул полной грудью:

— Ладно, не горюй.

Зная характер мужа, который всегда вот так погорячится, а потом кается, Малика улыбнулась про себя: «Точно как Миннигали, такой же самовар, закипит-закипит и отойдет».

— Да не горюю я.

— Что же ты все плачешь? Не горевала бы — не плакала.

— По сыновьям скучаю. — Малика сидела, упершись головой в коровий бок, руки ее привычно работали. Голос у нее опять задрожал. — Ложусь — о них думаю, встаю — о них думаю. Были бы только здоровы. Каково им там без материнской заботы? Сыты ли, одеты ли, обуты ли? В тепле ли они, мои сыночки?

— Солдаты голодать не будут, их обеспечивают, как надо, — сказал старик уверенно.

— Да-да, атахы. — Малика с трудом поднялась, держась рукой за поясницу. — Для того мы и трудимся, чтобы наши дети там не голодали. Лучше уж сами как-нибудь обойдемся, а они пусть сыты будут. И это молоко пойду сдам.

— Задание разве не выполнила?

— Давно уже выполнила. Все равно не могу не сдавать. Это для сыновей. Я думаю, матери сейчас все готовы отдать для сыновей.

— Правильно, старушка. Мы-то перебьемся. Много ли нам с тобой надо?

То, что они хоть как-то могли помочь своим сыновьям, успокоило их обоих.

После утреннего чая Хабибулла заторопился:

— Бисэкей, не жди меня к обеду. Работы много.

— Приходи. Уж пообедать время найдется, — возразила она.

— Не смогу. Говорят, дивизию формируют из джигитов Башкирии. Нужно самых лучших коней отобрать и послать для них.

— Сколько раз уж отправляли…

— Опять нужно.

— Сам погонишь лошадей в район?

— Тагзима.

— Таг-зи-ма-а? — удивилась Малика. — Разве женское это дело с лошадьми возиться?

— Да Тагзима в тысячу раз лучше иного недоделанного мужчины. А как бойко разговаривает она с районными начальниками! Сколько нашего скота в район сопровождала, ни разу не возвращали, всегда все в порядке. Ловкая женщина, работящая.

— Конечно, это так, — сказала Малика, неохотно соглашаясь с мужем, — Мне только одно не нравится — что болтают про нее всякое. Да еще с Тимергали путают ее имя. Дескать, перед тем как уйти в армию, он с ней гулял. Мало этого, болтают старухи, что…

Хабибулла поспешно перебил Малику:

— Ладно, не слушай всякие сплетни. Людская молва может понапрасну человека погубить.

— А если потом будет с него алименты требовать?

— Не придумывай себе забот. Такая война идет… Можно ли заниматься какими-то пустяковыми сплетнями? Да если бы сыновья мои живыми вернулись, я согласился бы хоть на какие угодно алименты! Я бы даже не охнул! — опять взорвался старик, но быстро отошел и покачал с сожалением головой: — Эх, жалко, что сыновья, не женившись, ушли! Сколько ведь говорил Тимергали, не послушался меня, старика…

Малика, всегда мечтавшая о том, что хоть один из ее сыновей обзаведется семьей и она будет возиться с кучей внучат, повеселела:

— Не горюй зря, отец! Если аллах захочет, и у нас с тобой внуки будут.

Они вместе вышли из дому. На главной улице разошлись: Малика понесла сдавать утреннее молоко, Хабибулла повернул к мосту.

…Тагзима в старом платке, в кожаных сапогах, шароварах, подпоясанная широким ремнем, была уже готова в дорогу. Она выбрала из табуна гнедого жеребца и начала его седлать.

— Кто мне будет помогать? — спросила Тагзима, не прерывая работы.

— Шахабал погонит с тобой этот табун, — сказал Хабибулла.

— Этот горбатый старик? За ним за самим смотреть надо, развалится еще в дороге. Зачем мне такого помощника?

— Где же я тебе другого найду?

— Нет, и не надо. Одна погоню табун.

— Тогда я сам с тобой поеду, — сказал Хабибулла.

— Вот и ладно.

Моросящий, мелкий дождь усилился.

Несколько раз пересчитав отобранных к отправке на фронт лошадей, они вошли в домик-сторожку. Тагзима погрела руки у жарко натопленной железной печурки, затем присела на корточки в темном углу:

— Нургали, сыночек, проснись…

На полу, на соломе, раскинув руки и ноги, безмятежно спал ребенок. Он промычал сквозь сон, поскреб затылок и повернулся на живот.

— Ну вставай же!

Ребенок не шевелился.

— Утром самый сладкий сон, — сказал Хабибулла.

Тагзима оставила его слова без внимания.

— Нургали, я жду…

Когда мальчик наконец сел и начал усиленно тереть глаза кулачком, сердце Хабибуллы дрогнуло. «Да ведь этот малыш в нашу породу пошел! Точно таким Тимергали был маленьким. Такой же темнокожий, круглолицый, глазки черные, рот большой… Вылитый Тимергали… Даже движения все его».

Тагзима, словно угадав мысли Хабибуллы, обняла ребенка и отвернулась.

Хабибулла пережил в душе такую не испытанную никогда в жизни радость, что даже весь мир, сейчас такой пасмурный и серый, показался ему ясным и солнечным. Как будто какая-то огромная тяжесть спала с души, с сердца. «У меня есть внук! — думал старый Хабибулла. — Не зря люди говорили. И назвала мальчика по-нашему: Тимергали — Нургали…»

Хабибулла как тень ходил за Тагзимой. Она одела сына я вышла с ним из домика-сторожки.

— У кого мальчика оставишь? — спросил он.

— У Сахибы-инэй.

— Может, у нас? У нас свободно.

— Зачем лишнее беспокойство Малике-инэй?

— Какое еще беспокойство? Моей старухе дети одна радость.

— Не знаю… — Тагэима заколебалась, но потом покачала головой: — Не надо!

У Хабибуллы чуть не вырвалось: «Мы ведь тебе не чужие», но он успел сдержаться, смолчал.

Тагзима потянула сына за руку:

— Пойдем к Сахибе-инэй.

Ребенок упирался.

— Не капризничай! Если будешь слушаться, я тебе леденцов привезу, — пообещала мать, и он заковылял за ней на неокрепших ножках.

Когда Хабибулла вернулся из района, благополучно сопроводив лошадей, он был в очень хорошем настроении. Малика это сразу заметила:

— Ай-хай, отец, что это ты повеселел? Совсем джигит! Скажи-ка, что это ты помолодел? Уж не письмо ли получил от Тимергали?

— Нет, мать, пока письма нет. Но сегодня я будто его самого видел…

Малика, которая ставила на скатерть, расстеленную на нарах, поднос, чашки, с удивлением посмотрела на него.

— Что ты болтаешь, старый?

— Только ведь у женщин секреты не удерживаются!.. Сказать тебе или нет?

— Не веришь — не говори, никто тебя не заставляет. — Малика обиделась: — Тридцать лет прожили… Когда это я сплетни разводила?

— Не сердись, бисэкей. — Хабибулла обнял жену за худые плечи. — Я же просто так, шучу. с тобой. Знаю, что ты не болтушка. Никто, кроме тебя и меня, не должен знать об этом. Когда Тимергали вернется жив и здоров, там видно будет. Тагзима пока и сама не знает, что я догадался,

— Тагзима-а-а? Чего она не знает?

— Известно уж. Да про то самое… — Сильно волновавшийся старик смешался. — Разговоры не пустые, оказывается. Сын Тагзимы вёсь в Тимергали. В нашу породу пошел…

Малика схватилась за сердце и присела перед нарами на корточки:

— Вот беда, вот несчастье! От такой женщины! Да она же разведенная жена?! Ох, не зря люди болтали!..

Хабибулла потемнел лицом от негодования:

— Чем же она хуже любой девушки? Скромная, добрая, работящая. Да я бы бога благодарил, если бы она дождалась Тимергали… Эх и дурак же я, что эту тайну тебе открыл! — махнул он с досады рукой. — Не вздумай сказать кому-нибудь!