Страница 25 из 30
— Нет.
— Я хочу есть и пить, — неожиданно сказал он, — пойдем назад…
И тотчас же, еще не самый голод, но лишь страх его, одна мысль о нем сжали маленькое сердце в груди Раима.
Они молча вернулись в саклю. Запасы были нетронуты. Лепешки, зерно, овечий сыр и катык лежали в сакле под войлоками. Раим откинул войлок, и Алла всплеснула руками. Старый, умный пес ласково ткнулся влажным носом в мешки. Раим с сожалением бросил ему кусок сыра и лепешку, и тот их мгновенно проглотил. »
И это было страшно, как мысль о том, что будет завтра.
Раим выгнал собаку. Она сторожила покой сакли. И за огромной тенью волкодава, лежавшей на пороге, Алла без страха впилась зубами в кусок сыра.
Раим говорил, бережливо ломая хлеб:
— Караван не вернется за нами, Алла. Мы будем ждать здесь других. Но когда они придут?
— А разбойники? — вздрогнула девочка.
— Мы будем прятаться в стенах, в канавах. Крас будет сторожить нас. -
— Он все съест у нас, Раим!
Раим молчал. Но скоро, как-будто ей в ответ тень пса исчезла с быстротой ветра. Он вернулся с коротким лаем и тут же на пороге улегся с добычей в зубах. Алла бросилась к нему, но розовоухая мышь уже исчезла в огромной пасти собаки.
— Он прокормит сам себя! — рассмеялся Раим.
И он не ошибся: пес не трогал уже более запасов из мешка, но, лежа на солнце, как изваяние, сторожа покой маленьких хозяев, с кошачьей ловкостью ловил мелкое зверье.
Утоленный голод дает ощущение силы. Алла собрала с платья крошки хлеба и, взяв их с ладони губами, сказала просто.
— Раим, разве мы не уйдем отсюда?
— Куда?
— Куда-нибудь, все равно. Где есть люди!
— Ты знаешь дорогу?
— Мы найдем!
— Мы ничего не найдем, — угрюмо отвернулся он, — нас сожжет солнце в пустыне, и как только мы ляжем на ночь, нас занесут пески.
Девочка опустила голову. Тогда, чувствуя свое мужское превосходство над сестрою, он сказал:
— Алла, в старых арыках, по краям поля, я видел ростки кукурузы и стебли джугары. Мы будем собирать их лотом… Мы будем есть мало и будем ждать каравана. Придет же когда-нибудь сюда какой-нибудь караван, как пришел наш!
Она молчала, а он говорил и чувствовал, как тело его готово было в страшной борьбе за жизнь обрасти шерстью, чтобы согреться от холода; ему казалось, что ногти на пальцах его крепчают, как когти зверя. Он чувствовал глаза свои более зоркими и слух утончавшимся от песчаной тишины.
— Разве человек хуже зверя, что он должен засохнуть, как саксаул в этой пустыне, а не храниться в скале, как эта мышь, которую сожрала собака?
Он засмеялся и, позвав собаку, крикнул сестре:
— Алла, пойдем!
И еще раз они обошли все развалины поселка, все его дворы, улицы, сакли, поля, стены и сторожевые столбы. За ними, за этими мертвыми камнями, до тех пор, пока мог видеть глаз, тянулись бесплодные пески Кара-Кума. Кое-где торчали низкорослые кустарники с очень мелкими листьями. Эти безжизненные стволики, с выползающими из-под песка изогнутыми корнями, крепкими, как железо, и хрупкими, как чугун, сдерживали ползущие на оазис пески.
— Человек крепче саксаула! — тихонько заметил Раим, глядя в помутневшие от тоски глаза Аллы. — Не бойся ничего!
Она не боялась полей, песка и солнца. Но в сумерки, когда они снова вернулись в саклю и улеглись на полу, не только ей стало страшно. Выл за порогом верный пес. Вздыхал Раим. Где-то далеко, едва доносимый ветром, как эхо, взорвался рев тигра, и Раим вздрогнул:
— Джульбарс, — сказал он, — Алла, не бойся!
Черное небо светилось в потолке холодными звездами. В полях, должно быть, шмыгая по старым арыкам, взвыла протяжно гиена. Старый волкодав подался в саклю и лег на пороге.
Но длинный день, легший тяжелыми глыбами тоски на плечи детей, был слишком утомительным, и, зарывшись в тулупы от страха и холода, они провели эту первую ночь в тяжелых снах.
Ночью оживали пески Кара-Кума. После знойного дня в наступавшем вдруг в разреженном, безвлажном воздухе ночном холодке начиналась живая жизнь.
Из темных нор, из земляных щелей, из каменных трещин выползали черные жуки, бегали с ядовитым проворством фаланги, шуршали скорпионы и выходили на поиски добычи крупные хищники.
Вой гиен тревожил покой ночи. Каменную тишину нарушали странным криком огромные кричащие ящерицы. Иногда, заставляя вздрагивать Раима и ежиться старого волкодава, как эхо, слышался рев тигра, забежавшего по арыкам в оазис из прибрежных камышей Аму-Дарьи.
Алла вздрагивала во сне. Раим, пробуждаясь от темных страхов, наполнявших ночную тишь сакли, просыпался ежеминутно и прятался вновь под тулупом, только заслышав ворчание собаки.
Она неизменно откликалась на каждый шорох в сакле, прислушивалась к каждому шуму за ее стенами.
Но лишь только огромное, красномедное солнце встало над песчаной пустыней, прячась от врага, слишком заметное на солнечном свете, исчезло мелкое зверье в норах, в трещинах и щелях и залегли в камышах крупные хищники.
От этой солнечной тишины проснулся Раим.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
СОБЫТИЯ НЕСЧИТАННЫХ ДНЕЙ
Утро было проще. И новый день, накаляемый солнцем до нестерпимого зноя, прошел уже старой тропою, и следующая ночь не была страшнее первой.
Алла всплеснула руками:
Раим, брат мой, разве мы так будем жить?
Она стояла на пороге сакли в полдень четвертого, налитого расплавленным зноем дня. Все те же мертвые песчаные степи лежали за развалинами поселка. Лишь складки пустыни, нанесенные за ночь ветром холмы, рассыпались теперь на ее глазах, уносились обратным ветром, как дым, и оседали снова за кустом саксаула, вырастая за ним в непрочный холм.
Это было похоже на неверные волны моря. Поселок в оазисе, как остров, огражденный подводными камнями, раскалялся на солнце, недвижный, как медь. Но легкие струйки песка иногда переносились через стену саксаула, через арыки, орошавшие когда-то поля, рассыпались по улицам, у самых ног.
Песчаное море приближалось неотвратимо. Обнажая на выветрившемся дне своем то. остатки крепостных камней Тамерлана, то следы победного шествия Александра, череп и крепкий костяк римлянина, оно же рядом поглощало поля и сакли голодного туркмена.
Кто знает пески Кара-Кума, тот знает все. Алла смотрела, и глаза ее были круглы, как солнце, от ужаса.
— Раим, мы умрем здесь! Сколько еще будет дней?
Раим не считал знойных дней и холодных ночей, но он со страхом откидывал войлок с мешков в углу сакли и считал оставшиеся лепешки, плесневеющие катуки. Они исчезали, и напрасно Раим приносил корни саксаула, гроздья сырой джугары, думая, что они помогут увеличить запасы. Мышьи зубы Аллы уже грызли зерно, и сам он жевал с несытой тоскою запекшиеся корки овечьего сыра.
А несчитаемые дни шли за днями. Черные ночи давили страхом. Из далеких камышей Аму-Дарьи по гниющим арыкам, доходившим до полей оазиса, приходили шакалы и не однажды ревел у сторожевых столбов джульбарс.
Тихими утрами тени огромных птиц, паривших в безоблачном небе, скользили по камням поселка. Там в голубой вышине, залитой солнцем, величественно кружась над развалинами, высматривали орлы копошившихся на дне арыков редких в пустыне человеческих детенышей.
Раим разыскивал норы сусликов и, шаря по ним ставшими крепкими, как когтистые лапы животного, руками, доставал запасы их пищи или молодых слепых зверьков, которых бросал неизменно бродившему за ним псу.
Алла не помогала ему. Она стояла на валу, глядела в песчаное море. Она еще ждала каравана, она еще думала о том, что должен вернуться отец.
Кожа на лице ее высохла, как у мумии. Черные глаза, как угли, ушли под лоб. Она перестала стонать и жаловаться. Она покорно принимала зерна из рук брата, вырывала из земли корни, которые он ей указывал, и молчала.
В этой мертвой пустыне, в этой песчаной тишине длинные дни уходили на поиски пиши и черные ночи — на отдых от усталости за день. Не было нужды в словах, Раим понимал ее без слов, и она разучивалась говорить.