Страница 24 из 30
И часто на голой полянке среди заглохших корней саксаула, крепких, как железо, высились хорошенькие деревца ассафетиды, испускавшей из своих желто-зеленых цветов одуряющий, тошнотворный запах, гнавший от них все живое.
Вечером каравановожатый дал знак к большому привалу в крошечном оазисе у развалин какой-то опустевшей деревушки. Вокруг нее среди запущенных полей, среди загрязненных канав, орошавших их когда-то, торчали глиняные башенки, узкие и высокие.
— Сторожевые столбы! — ткнул на них пальцем Кениссора и поправил оружие за поясом. — Здесь хорошо береглись от разбойников!
Мальчик посмотрел на него с удивлением. Он усмехнулся, потом вздохнул:
— И все-таки не убереглись. Пришлось уйти!
— Зачем?
— Басмачи заставили их уйти. Наш вожатый хорошо знает путь да плохо выбирает ночлег! Ну, сходи, Раим!
Караван остановился и вдруг рассыпался. Развалины оживились. Темно-вишневые халаты мужчин, высокие колпаки на головах женщин и малиновые шарфы на их шеях расцветили горячий воздух. Рев верблюдов, крики детей, ворчание голодных собак, сопровождавших хозяев, звон посуды — все это наполнило гулом разрушенные сакли, развалившиеся стены дворов.
Уже веселые огни костров струили к небу ровные столбики дыма, охваченные у основания клочьями светлого пламени. Верблюды, кони, собаки и люди разместились в камнях развалин. На сторожевых башенках мелькнули винтовки караульных. Возле них, по окраинам полей каменными изваяниями застыли мрачные фигуры собак, стороживших покой каравана.
Потом все стихло.
Отец ушел с ружьем в караульную стражу. Дети остались в сакле. Раим лежал на полу, на кошмах, под бараньим тулупом. Алла уснула, едва дотронувшись до постели. Но Раим еще смотрел в огромную дыру на потолке сакли, считая звезды, и слушал, как за саклею потрескивали последние угли костра и седой текинец говорил тихо:
— Мы все здесь — и туркмены, и текинцы, и киргизы — разбойный народ. Одни только сарты завели на базарах палатки и наживают золото. А на нас старики радовались, когда мы возвращались с набегов. Я сам атаманствовал долго, оттого и знаю Черные Пески, как свою ладонь.
В молодости и я был сардаром…
Он вздохнул и такими же сочувственными вздохами ответили ему слушатели.
— И раз мы отправились поживиться в персидский поселок. Только персы нас встретили ружейным огнем — кто-то нас предал! Я сам очутился в плену, был посажен на цепь и просидел на цепи три года, в вонючей яме — ночью, а днем — во дворе, рядом с собакой! Три года!
— Как ты ушел?
— Меня выкупил родственник. Он обменял меня на пленного перса. Я отработал ему за это сто двадцать туманов…
А перс стоил всего лишь двадцать!
Старик усмехнулся.
— Но я скоро расплатился за свой выкуп!
Он замолчал и кто-то, должно быть, Сураф, отозвался из тишины:
— Дехкане никогда не любили русского царя и царской стражи, наполнявшей все щели Туркестана, но тогда мы могли жить покойнее и разводить скотину, сеять джугару, кукурузу и рис, а сейчас мы должны скитаться или уходить в Афганистан. Зачем новая русская власть не выметет из Кара-Кума басмачей?
— Ты лучше скажи, что им нужно, этим басмачам?
— Они не могут не разбойничать, как дехкан не может не сеять джугары!
— Особенно когда им платят за это. О, Туркестан — лакомый кусок.
— Разве персы недовольны своей страной?
— Глазами персов глядят англичане…
Над Раимом в отверстие разрушенного потолка все звезды сияли глазами страшных персов, англичан и басмачей. Он торопливо закрылся с головою тулупом и сжался в комок. Черный страх заползал под овчины, и мальчик дрожал, тоскуя от невозможности забиться в камни, в землю, в песок, чтобы спрятаться от разбойничьих рук.
Голоса за стеной стали неслышными. Звезды не волновали больше. Раим погрузился в сон, как в теплые волны реки, и заснул с необычайной легкостью, как-будто бы не было ни басмачей, ни песчаной пустыни, где оживало ночью зверье.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ЗАБЫТЫЕ
Словно во сне, глубокою ночью слышал он тревожный лай сторожащих собак, потом сдавленную тревогу, шум поднимающегося каравана, даже глухие выстрелы в след громыхающим арбам.
Но он только плотнее прикрылся тулупом и не открыл глаз.
И он не видел, как, подгоняемый животным страхом, вырастающим в предрассветные часы бессонной ночи из легкой тревоги в призрак бездонной опасности, караван умчался в пустыню, забыв о детях, бросая запасы пищи и добра.
Когда мальчик проснулся, теплое дыхание пустыни затянуло свежим песком самое воспоминание о караване.
Раим проснулся от страшной тишины, стоявшей в развалинах, шуршавшей песчаными вздохами за стеной. Алла сидела на кошме и молчала. Глаза ее были раскрыты, но пусты, как безоблачное небо над головами в дыре каменного потолка. Она слушала тишину.
Раим встал. Прежде чем они могли обменяться словом или взглядом, он выбежал из сакли, как из ловушки, и застыл на пороге. Развалины были недвижны. Столетние глинобитные стены, залитые беспечальным солнцем, как выкованные из меди, отразили звенящим эхом его вздох.
Песчаные вихорьки крутились по мертвым улицам и дворам, разметая пепел остывших костров.
Алла вцепилась до боли сильно в руку брата.
— Раим, где они?
Тогда он вспомнил ночной шум. Он вздрогнул, не понимая: снился ли ему шум уходящего каравана или снится Алла, висящая на его руке. Однако боль была слишком сильна от вцепившихся ее ногтей. Он вырвал руку и закрыл лицо, чтобы она не видела его слез.
— Раим, они ушли?
Он молчал, но острые плечи его под легкой тканью халатика вздрагивали и торчали, как осколки разбитой песчаным ураганом каменной башни.
— Раим, разве, они забыли о нас?
Он сидел на полу, и голова его, кивая, опускалась все ниже и ниже.
— Они вернутся за нами, вернутся, Раим!
Алла упала на его плечи, и тогда, точно заражая друг друга слезами, тоской и отчаянием, они завыли высокими и тонкими голосами, терявшими детскую наивность и чистоту.
И вдруг откуда-то из песчаной тишины, раскаленной подымавшимся над головами солнцем, откуда-то из брошенных полей джугары, донесся до них ответный протяжный и радостный вой.
Раим вскочил, сбросив с плеч своих девочку.
— Алла, они не ушли! Алла! здесь собаки!
Он бросился бежать, прислушиваясь. Алла помчалась за ним. ломая ручонки:
— О, Раим, не брось меня!
Он подождал ее. Они пошли рядом, окликая собаку. В ответ доносилось рычание, стенание и лай. Задыхаясь, они выбрались из развалин к полям, где торчали сторожевые столбы. Тогда за одним из них метнулся туркменский огромный пес. Алла узнала его.
— Это собака Сурафа!
— Почему он не бежит к нам навстречу?
Раим свистнул. Пес отозвался тоскливым воем, но не тронулся с места. Дети подошли к нему: он был привязан и так же забыт, как они. Раим пересек кинжалом веревку, и собака, благодарно лизнув его руку, с тоскою заметалась по полю, отыскивая следы.
Раим и Алла спешили за ним. Но, тычась в бесплодной тоске по струившимся дымками пескам на краю оазиса, за канавами заброшенных полей, пес сам то-и-дело оглядывался на детей, требуя от них поддержки.
— Ищи, Крас! кричал Раим. — Ищи, ленивый пес! Куда они ушли?
Ветер разметал за ночь и тени следов. Раим опустил голову и пошел назад. Алла кричала, лаская густую шерсть взволнованной собаки.
— Отец вернется за нами, Раим! Отец вернется за нами!
— Оттуда?
Раим посмотрел в желтую пустыню: пески — как гладкая шкура животного; складки их, развеваемые ветром, выпрямились и где-то недалеко снова набегали, то возвышаясь до холмов, то выветриваясь в гладкую, как каменный потолок сакли, равнину.
— Оттуда вернутся?
— А как же, Раим?
— Ты глупая, Алла! — сказал он тихо. —Текинец не поведет назад каравана, чтобы взять нас с тобой и погубить всех. И один отец не найдет сюда пути. Да и кто знает, много ли осталось в живых наших. Разве ты не слышала ночью выстрелов?