Погорельцы

- Что, как вешать - взрослый, а как воевать - маленький?

- Хоть бы и так!

Анаис следила за их перепалкой, точно с другого берега реки. На каждом вдохе под рёбрами словно костёр разгорался, сильнее и сильнее.

"Если я только позову..."

- Госпожа аптекарь?

Она вздрогнула: интонации Франка были точь-в-точь как у пастыря тогда, на ярмарке - плутовские.

- Чего?

- Денег расплатиться за лечение у меня кот наплакал, скажу прямо, - произнёс циркач, и Дени с Мелош сразу прекратили переругиваться. - Но есть кое-что получше, - он переглянулся с женой, и та кивнула. - Дорожные бумаги на сына. Ему было тринадцать, и он в меня пошёл, тёмненький. Но у нас краска есть.

Брат помолчал всего несколько секунд, а затем посмотрел циркачу прямо в глаза:

- Как звали вашего сына?

- Франк Макди, - ответил тот быстро, и голос его дрогнул. - ...Второй.

- Привыкну, - коротко кивнул Дени.

Собирались заполошно. Госпожа Макди едва могла ходить, и потому первой перебралась в повозку. Лишнюю одежду решили не брать, чтобы не наводить на след, если армейские всё же догонят циркачей и станут обыскивать. Анаис позволила себе единственную слабость - отдала Франку два последних письма от Танета.

- Там адрес на обороте, - шепнула она, благодарно обнимая циркача на прощание. - Брат вам поможет, вы только доберитесь к нему. И... мне говорили, что на севере безопасно. На человечий век хватит.

- Значит, поедем на север, - улыбнулся Франк Макди. - Спасибо. Мы с женой вас никогда не забудем. Надеюсь, после войны свидимся.

- Дени берегите, - только и смогла сказать она.

- Как родного сына.

Цирковая повозка покатилась под гору, и вскоре скрип колёс затих вдали. А с неба посыпался снег, всё гуще, сильнее, и к утру город выбелило от канав до шпилей. За Дени и правда пришли - через четыре дня, вечером. Анаис безропотно позволила обыскать дом, промолчала, когда какой-то бородач нагрубил старухе Мелош, даже на все вопросы ответила честно. Но когда высокий белоглазый командир начал совестить её и уговаривать выдать убийцу офицера, она не выдержала - встала резко, выпрямила спину до боли.

- Только попробуйте, - прошипела Анаис, сама не узнавая свой голос. - Только попробуйте сказать, что мой брат поступил неправильно. Только попробуйте сказать, что это я сама виновата. Ну?

Ей на плечи опустилась страшная тяжесть, точно легли на них две раскалённые каменные ладони. Белоглазый командир недоверчиво моргнул раз, другой - и вдруг начал хватать ртом воздух, как рыба. Так продолжалось с минуту, а потом командир развернулся резко и, пошатываясь, вышел из дома, жестом созывая своих. Потом говорили, что за неделю он поседел, как старик, но проверить это было нельзя: на людях белоглазый больше не показывался.

С соседями Анаис отныне не заговаривала. И хотела - но не могла, язык делался непослушным, и губы немели. Даже когда линия фронта откатилась обратно, и чужаки оставили город, и страх ушёл, завеса недоверия и вины осталась. Наверное, именно она и притянула беду - в разгар зимы, когда случилась нежданная оттепель.

Первым заболел главный врач.

Симптомы очень напоминали недуг, который поразил жену циркача - слегка отёкшее горло, ломота в костях и мышцах, жар и бред. Старик утянул за собой всю семью, а на исходе месяца в редком доме обошлось без больных. Кто-то выздоравливал - сильные, крепкие, те, кто не имел недостатка в пище... Но много ли таких найдётся в городе, который дважды захлёстывала война?

Это сводило с ума.

Анаис сама не поняла, как сделалась в госпитале главной - то ли потому, что хворь её не брала, то ли потому, что старше и опытней никого не осталось. Бабка Мелош к тому времени уже неделю не поднималась с постели, но пребывала в здравом рассудке, ещё и ворчать умудрялась. Другим старикам приходилось ещё тяжелее. Самые слабые, они уходили первыми, даже раньше детей, и не помогали ни доктора, ни лекарства. Впрочем, люди в больницу за помощью вскоре обращаться перестали - и не потому, что им отказывали, а потому, что бесполезно.

Примерно тогда и выяснилось, что город держится не на армии, не мэре и не судье, даже не на пекаре, а на могильщике - или, может быть, мёртвых в какой-то момент стало слишком много.

- Четверо, - пробормотала Анаис, выходя из палаты. Те, кто там ещё оставался, кажется, не особенно-то и стеснялся холодных соседей. - Что же делать?

Шатаясь, она спустилась на первый этаж. Госпиталь точно опустел - навстречу ей не попалось ни одного врача, ни даже медицинской сестры. На пороге курил человек в мундире, накинутом на одно плечо.

- Простите, - позвала Анаис. Зрение помутилось от бликов. - Вы мне не поможете? Нужно отнести мёртвых на кладбище... Тут рядом.

Человек повернул голову; на солнце волосы отсверкнули рыже-красным.

- Ну, я-то причём тут? Сама и тащи, - и он плюнул на брусчатку.

Анаис размахнулась и залепила ему пощёчину. Рыжий расхохотался, потом закашлялся и умолк, но с места так и не двинулся.

"Я... сама?"

Остальное слилось в дурную муть. Чужие двери - сплошь запертые; просьбы и сбитые о дерево кулаки... Некоторые дома были открыты. В один такой она даже зайти не смогла - в нос ударил запах гниения. Анаис сама не поняла, как оказалась перед порогом Хайма, забарабанила по дверному косяку:

- Открой, пожалуйста! Это я, - и сползла на мокрые ступени.

- Анаис?

Южанин откликнулся почти сразу, но не вышел, а выглянул через приоткрытую щель - похудевший, с запавшими глазами и словно бы постаревший.

"Теперь-то всё будет хорошо. Он поймёт".

- Хайм, - губы дрогнули в улыбке. - Помоги мне, Хайм. Там люди... умерли. Надо похоронить. Хотя бы до кладбища...

Замок щёлкнул оглушительно, как выстрел над ухом. Ответ из-за дерева прозвучал невнятно.

- Если ты за этим - уходи. Как передумаешь - возвращайся, уедем отсюда.

"А как же бабушка Мелош?" - хотела спросить Анаис, но не смогла. Зато сумела встать - и сначала пошла, быстрее и быстрее, затем побежала, точно огонь, полыхающий в груди, разлился по венам и наполнил ослабевшее тело жизнью. Запнулась о камень, распласталась на брусчатке, снова поднялась.

"Не осталось никого, - стучало в висках. - Теперь ты одна".

Горечь бессилия поднималась изнутри, как волна, как война, захлёстывала с головой.

- Да пропади оно пропадом, - всхлипнула Анаис, приваливаясь плечом к фонарному столбу - на площади, где тысячу лет назад шумела ярмарка, и взмывали ракеты фейерверков к ночному небу, и девочка продавала красные яблоки, разложенные на перевёрнутом ящике.

Она вдохнула полной грудью - и за смрадом города ощутила вдруг запах дыма. Терпкого и горького, как от палёной шерсти, сладкого, как от сосновой щепки.

- Пастырь, - прошептала Анаис, невидяще распахнув глаза навстречу мглистому небу. - Пастырь дымов и огней, приходи со всеми своими стадами...

"...за отца и мать..."

- Пастырь...

"...за всех, кому отказали в приюте..."

- Приходи...

"...за брата моего, отнятого, за всех братьев потерянных..."

- Приходи, - выговорила она едва. Горечь скопилась на кончике языка, готовая сорваться одной просьбой. Но жар был сильнее; тот жар, который заставил Анаис когда-то протянуть руку - и схватиться за полу плаща; который не позволил ожесточиться, дал силы жить - всегда. - Приходи, пастырь. Помоги мне похоронить мёртвых - больше некому.

Она сказала - и ей стало легко. Потому что правильно; потому что сумела всё-таки позвать его не для себя. И край неба занялся багрянцем, словно все бомбы, миновавшие город, разорвались в один момент. А от горизонта поднялась чудовищная, призрачная фигура - такая знакомая, до боли знакомая.

Анаис закрыла глаза.

И потому она не видела, как со всех концов города занялись пожары - трескучие, похожие на фейерверки; как складывались крыши с хрустом, как ломались балки; как пламя затопило город - от шпилей и до канав, до последней улочки. Но почувствовала, когда загорелось её платье, а ботинки стали расползаться лоскутами.