Погорельцы

- Господин Моро, я бы хотел поговорить о ваших сыновьях. У вас ведь их трое?

При этих словах мать побледнела и прижала пальцы к губам.

Спустя час визитёр удалился, отметив что-то в бумагах. А на следующий день двое самых старших мальчиков, Танет и Кё, собрав скудные пожитки, покинули дом. Провожать себя они запретили, улыбаясь и зубоскаля - ещё чего, глупые женщины, беду накличете, будто и дел других нет. Но Анаис всё равно проследила за ними, стоя в тени яблони и обнимая младшего брата, последнего.

- Ты ведь нас не бросишь, Дени? - шепнула она.

Тот замотал патлатой головой. От него пахло дымом.

Поначалу братья исправно писали - раз в месяц, а то и чаще. Но после нового года письма стали приходить реже. Анаис, впрочем, некогда было бояться и грустить - она теперь помогала отцу в аптеке. Если хлеб подорожал, так цены на лекарства вообще взлетели; правда, ингредиенты стало доставать непросто. Поэтому отец зачастую уезжал теперь сам, на неделю-две, как он говорил, "к друзьям", и возвращался с сумкой плотно запечатанных свёртков и пузырьков с притёртыми пробками. Кое-где стояло государственное клеймо, кое-где - незнакомое... Аптека в дни его отлучек оставалась на Анаис, Дени и госпожу Моро.

К следующему лету фронт откатился дальше. Люди стали привыкать - даже к настоящей, взаправдашней войне. Новости всё чаще узнавали не из газет, а из "листков" - сводок, которые распространяло правительство. Танет Моро попал в госпиталь с контузией и стал писать чаще; Кё в письме упомянул вполслова, что-де его отправляют куда-то переучиваться и запропал.

И Анаис бы тоже притерпелась к войне, как притерпелась к тревоге за братьев и к частым отлучкам отца, если б не заметила однажды, как бабушка Мелош перестала ставить под стол блюдце с угощением - две-три капли молока на чёрствую корку.

- А как же лютин?

- Кто? - задрала седые брови бабка. - Да тьфу ты, во всякую нечисть верить. Не до того сейчас.

Анаис на полшаге запнулась и едва не выронила ступку с перетёртым лекарством.

Как это - "верить"? Как это - "верить", когда ещё полгода назад старая Мелош сама угощала лютина, вкладывая горячий пирожок в маленькую, сморщенную руку? А дети шёпотом предупреждали друг друга, что Тео с мельницы видел у реки водяную лошадь, обернувшуюся красивой женщиной в платье наизнанку, и отец за обедом с тревогой просил Дени быть осторожней, когда тот купается с друзьями...

"И мама теперь не берёт с собой гроздь рябины, если идёт собирать травы к холмам", - вспомнила Анаис.

Два дня она расспрашивала невзначай - родителей, стариков, покупателей в аптеке, подружек. И почти уверилась, что война всего за год словно выгрызла из памяти здоровый кусок - у каждого, будь то взрослый или ребёнок. И только Хайм-южанин помрачнел и досадливо цокнул языком.

- Ушли они, э. Мне ли не помнить, я раньше у них вино иногда на мёд менял, душистый такой, а теперь откуда его брать? Э-эх, - скосил он глаза на Анаис и попытался приобнять её одной рукой.

Анаис вывернулась, улыбнулась на прощанье, чтоб не обидно было, и перемахнула через забор, припуская к дому коротким путём. В груди растекался дымный жар; сердцу сделалось тесно.

"А он теперь тоже не придёт?"

Родной дом Анаис проскочила насквозь - с парадного крыльца на кухню, а оттуда - через чёрный ход снова на улицу, сжимая горшок с углями. Булькала заткнутая за пояс бутыль с керосином, с каждым шагом-прыжком соскальзывая ниже, ниже; под конец она держалась то ли на широкой пробке, то ли на честном слове, но так или иначе - чудом. На вымерших улицах не было никого; не вились дымки над крышами, не пахло из открытых окон закипающей похлёбкой и румяным хлебом. Под горизонт набились черные тучи, как пчелиный рой давеча - под крышу, и даже будто бы слышалось издали низкое гудение.

Раньше окраины начинались в тысяче шагов от аптеки; теперь, когда война разорила дома одиночек и стариков, когда ушли братья и сыновья, и некому стало чинить перекосившиеся пороги, прогнившие перекрытия, и неподъёмно дорог стал хлеб - окраины подобрались вдвое ближе. На десять брошенных хибар - одна занятая, и в той - не хозяева, а погорельцы с границ.

Анаис на ходу перескочила ручей, пересекла одичавшее поле - и очутилась у большого дома. Хозяева его умерли от старости ещё до войны, и никто из наследников, столичных беспокойных ребят, не позарился на пустующее жилище. Крыша разошлась, полы прогнили, а перекошенные ставни торчали наружу, как зубы у циркового уродца.

- Ты никому не нужен, - яростно выдохнула Анаис, поливая порог и двери керосином. - Послужи хотя бы мне. Позови его!

Она подняла горшок над головой - и грохнула его о пропитанное горючим дерево. Толстая глина хрупнула, но звук этот потонул в громовом грохоте; тучи вычернили небо от горизонта до горизонта, жадно склонились над домом... А он радостно выбросил им навстречу языки рыжего пламени.

- Вернись, ты! Ты обещал!

Влажная, предгрозовая духота стискивала грудь; огонь должен был бы так же задохнуться, погаснуть - но он ревел гневно, точно раненое чудовище, древнее, оскорблённое небрежением.

- Вернись! Ненавижу!

Чернота небесная прогнулась, текучая, непостоянная; по смоляным клубам с треском разбегались молнии, но ни дождинки ни упало на зудящие от пепла щёки.

- Вернись, - всхлипнула Анаис, и в колени ткнулась сухая земля. - Вернись, ты... ты мне яблоко должен.

И стало тихо.

Так невозможно, жутко тихо, словно огромная стеклянная колба опустилась сверху, отсекая разом всё - шелест искр, треск деревянных перегородок, звериный рёв пожара, грозовые залпы.

- Кто... ты?

Голос был знаком; но звук его лишился чего-то важного - силы ли, чувства? Анаис обернулась, запрокидывая голову, и взглядом зацепилась за сапоги - чёрные, добротные, с серебряным шитьём по голенищам.

- Вернулся, - хрипло выдохнула она, вцепившись пальцами в штанину - в грубую ткань, вроде той, из которой шьют солдатскую форму.

И рубашка его так же огневела, и знакомое длинное пальто с капюшоном было наброшено на плечи, и седины в волосах не прибавилось ни на нить. Но лицо помертвело; глаза почернели, точно под веками разверзлась бездна.

- Кто ты? - повторил он ровно.

Где-то за пределами купола тишины пылающий дом осел, сложился в самое себя, выдыхая искры и пепел.

- Анаис.

- Анаис... - Он присел на одно колено, прикрывая глаза, и провёл рукой по её волосам - коротким, как у мальчишки. - Скажи, Анаис, кто я?

Когда уходили на войну братья, то сердце потяжелело, а сейчас наоборот сделалось лёгким, точно явилась надежда, точно вошла она через разваленные городские ворота, простоволосая, в окровавленном рубище, онемевшая, но живая.

"Значит, не все из его народа исчезли".

- Ты - пастырь, - сорвалось с языка. - Пастырь дыма и пламени. Кто-то овец посохом погоняет, кто-то коров... А ты - пожары.

Сказала - и потянулась к пергаментно сухой щеке. Прикоснулась губами, обожглась, отпрянула - и вздрогнула.

- Значит, пастырь, - усмехнулся он; взгляд его посветлел, появилась вновь смешинка, пусть и горькая. - Спасибо, Анаис. Выходит, я теперь тебе должен побольше одного яблока.

Обрушенный дом догорал, как бумажный. Тяжёлые балки крошились на угольки, угольки рассыпались пеплом, пепел уходил в землю - чёрную, растресканную от жара. Потом хлынул дождь; пастырь обнял Анаис и укрыл краем своего пальто. Смаргивая дождь, стекающий по лицу, она смотрела, как почва напитывается влагой, как тонкие, бледные нити ростков лезут вверх, сплетаются, выбрасывают листья и цветы. Ещё не развеялись до конца опустошённые тучи, когда пожарище затянулось тимьяном и клевером, и воздух забродил от пряного, сладкого аромата.

Анаис зачарованно протянула руку и сорвала тонкий стебель с багряными звёздчатыми цветами.

"Настоящий..."

- Что случилось с... со всеми вами?