Изгнание из рая

— Не имеет.

— Я так и знал. Ты хлопец учтивый. У тебя и дед вон, вишь… Ну, одним словом, выдай мне постановление!

— Постановление? О чем?

— Чтобы проверяли мой билет в автобусе.

— Я здесь человек, вы же знаете, новый, а это вопрос сложный, процедурный. Давайте договоримся так: я посоветуюсь с Ганной Афанасьевной, а потом уже и сделаем все как надлежит.

— Так когда же мне теперь наведаться? — поднимаясь с дивана, спросил Утюжок.

— Ну… Может, на той неделе, а может…

— Ты тут бюрократию не разводи, сынок. Народ тебя избрал, ты дорожи этим!

— Буду дорожить.

— Вот, вот! А постановление мне, значит, выдай! И чтоб с печатью и подписано было красными чернилами. Можно в виде книжечки, а можно и так, чтобы в рамку взять и под стекло.

Утюжок долго бы еще разглагольствовал, но его вытеснил дядька Обелиск, пользуясь правом служебного лица.

— Дедушка, — сказал он сурово, — как посыльный сельского Совета, я должен поговорить с председателем сельского Совета.

— Да говори, разве я что! — развел руками Утюжок, который уже чувствовал в лице этого человека главу оппозиции, что неминуемо должна была возникнуть после перемен, происшедших в руководстве. — Говори, да не заговаривайся! И вон тем своим скажи, что там перед сельсоветом сидят!

Как только за Утюжком закрылась дверь, Обелиск мрачно буркнул:

— Бежал!

— Кто?

— Да этот же — Пшонь.

— Куда?

— К Несвежему.

— А что случилось?

— Говорит: у меня малокультурная обстановка.

— И что — к Несвежему? Хорошо, хоть не в детском саду расположился…

— Ну! До утра обегал все село и высмотрел, что у того хата набита новой мебелью.

— И Несвежий его пустил?

— Попробуй не пустить!

— Да он ведь сам в той хате не живет.

— Не живет, а Пшонь уже там.

— Как же ему удалось?

— А я знаю! Это не человек, а стихийное бедствие! И обелиск после такого не водрузишь. Плюнь и разотри!

— Ну, так вам же легче.

— Легче? А моя Фенька! Кто ее приструнит? Думал, хоть этот, со свиньей.

— Как-нибудь все уладится. Пригласите ко мне Ганну Афанасьевну.

Но вместо Ганны Афанасьевны пришла тетка Матрена Ивановна.

Жаль, что философы до сих пор не заинтересовались видоизменениями категории времени применительно к Веселоярску. Ибо если бы они это сделали, то давно бы заметили странную двойственность этой неуловимейшей категории в веселоярских степях. С одной стороны, время, как и повсюду в мире, неудержимо летело вперед и вперед, не отступая ни перед какими преградами, не забегая в сторону, не вытанцовывая на месте; с другой же стороны, время здесь словно бы остановилось, застыло навеки, законсервировалось, будто музейный экспонат, не изменялось совсем, а вместе с ним неизменными оставались и люди. Сколько Гриша помнил, одни в селе были всегда дедами, другие — дядьками и тетками, а третьи — просто такими или сякими и никто не хотел переходить ни в последующую возрастную категорию, ни в другие состояния. Его дед Левенец и Утюжок вечно были дедами, Обелиск — дядькой, Матрена Ивановна — теткой, Щуси и Самуси — просто Щусями и Самусями. Потому-то Грише, как лицу служебному, приходилось воспринимать все так, как оно велось, и соответственно относиться к веселоярцам, оказывая надлежащее уважение их титулам, закрепленным за каждым пожизненно, словно какие-нибудь там баронские и графские звания.

Матрену Ивановну, сколько и жил, Гриша звал «теткой». Это была красивая, белолицая женщина, пышная, как пава, не натруженная работой и обленившаяся до предела. Прославилась Матрена Ивановна тем, что никогда ничего не делала, вечно прикидывалась больной и нежно-беззащитной, выходила замуж за дедов, оставалась вдовой, снова выходила и снова оставалась вдовой. О ней говорили: «Хочешь умереть — женись на Матрене!» И все равно женились, соблазненные ею пышным телом и нежным голосочком.

— Гришуня, дорогой! — заворковала Матрена Ивановна, намереваясь обнять Гришу даже через стол, которым предусмотрительно отгородился от нее молодой председатель сельсовета. — Я же тебя любила еще маленьким, ты ведь и тогда был таким красивеньким дитем! А теперь вон какой вырос!

— Матрена Ивановна, — сухо кинул Гриша, — если вы пришли по делу, давайте о деле, потому что здесь, сами знаете, учреждение серьезное…

— Да я по делу, по делу!..

— Ежели так, прошу садиться и я вас слушаю.

Матрена Ивановна долго усаживалась на стул, потом еще дольше поправляла кофточку на пышной груди, потом одарила Гришу светлейшей улыбкой, после чего внезапно захлюпала носом и брызнула такими слезами, что они перелетели через стол. Гриша растерянно вскочил, налил из графина воды, подал Матрене Ивановне.

— Выпейте, тет… извините, Матрена Ивановна, выпейте и успокойтесь, прошу вас. Что у вас? Не волнуйтесь. Поможем. Не надо только плакать. Ну, честное слово, не надо! Ну, ей-богу!..

Но слезы у Матрены Ивановны были чисто декоративные. Стакан с водой она отодвинула. На Гришу посмотрела даже удивленно.

— Разве я плачу?

— А что же вы делаете?

— Это моя душа плачет, а я — нет. Я пришла спросить тебя, Гриша, как нового председателя.

— Спрашивайте.

— Ты ведь вырос в нашем селе и все видел. Ты же знаешь, какая я несчастная?

— Ну…

— Да ты не стесняйся! Говори: знаешь ведь? Сколько у меня было мужей?

— Ну…

— Четыре!.. А где они все? Боишься сказать? Так я тебе скажу сама! Набока где? Умер? Умер. Белицкий умер? Умер. Довгань умер? Умер. Цёна умер? Умер. Сколько получается?

— Чего?

— Умерло.

— А-а, четыре.

— Вишь, сам сказал: четыре. А пенсий у меня сколько?

— Пенсий?

— Да пенсий же! Сколько их, ты думаешь? Одна-единственная! А почему не четыре?

— Что вы, тетка Матрена? Кому у нас по четыре пенсии платят?

— А у кого по четыре мужа умирало? Скажешь? Не скажешь! И никто не скажет! Этот Свиридон сидел здесь тридцать лет, да только издевался над бедной вдовой, на смех меня поднимал. А ты ведь такой молоденький да пригоженький. Уж ты мне помоги!

И она снова угрожающе нацелилась на Гришу полными слез глазами, как поливальная машина на киевский газон. Грише не хотелось становиться газоном, он скорее принялся утешать Матрену Ивановну.

— Тетка Матрена, у вас в самом деле… Такое дело сразу не… Знаете что? Давайте сделаем так: пошлем в «Сельские вести» вопрос юристу. Дескать, так и так, просим ответить, объяснить и помочь… А то у нас что? Обыкновенное село. Какие тут возможности? Ограниченные. Вы здесь не вмещаетесь никак, Матрена Ивановна. Вам надо шире, на всю республику. А республика — это уже сила! Понимаете?

— Сила, говоришь? — просияла белым лицом Матрена Ивановна.

— Точно!

— И поможет?

— Уж если там не поможет, тогда нигде!

— Ну, разве что. Так ты сам и напишешь или как?

— Я напишу, а вы только подпишетесь.

— Подпишусь, подпишусь! Вон и Набока умер, и Белицкий умер, и Цёна…

Гриша, кажется, начал понимать, почему дядька Вновьизбрать именно на этом этапе общественного развития решил передать власть другому. Но почему этим другим должен был стать он, Гриша Левенец? Мог бы спросить об этом Ганну Афанасьевну, которая как раз входила в кабинет, но задал ей иной вопрос:

— Ганна Афанасьевна, у вас всегда здесь столько людей?

— А вы их должны принимать и удовлетворять их просьбы и требования.

— Удовлетворять? А если я не могу?

— Вас избрали для того, чтобы вы смогли. Вот я принесла сегодняшнюю центральную газету. В ней как раз статья о сельском Совете. Называется «Сто забот». Я тут подчеркнула самое главное.

— Сто забот? Подчеркнули?

— Свиридон Карпович всегда просил меня подчеркивать то, что касается нас, потому что у него не было времени читать газет…

— Не было времени? Как это?

— У вас его тоже не будет. Видите же, здесь написано: «Сто забот».

— Так это что у меня теперь — не жизнь, а стозаботность?