Изгнание из рая

Обо всем этом Грише Левенцу еще только надлежало узнать.

— Вы, значит, из райцентра? — осторожно поинтересовался Гриша.

Пшонь даже затрясся от такого унижения.

— Из рай…? — крикнул он. — Из районного центра? Я, Пшонь? Кто это сказал? Я из областного! Я исполнял обязанности заведующего физкультурной кафедрой в сельхозинституте!

Гриша попятился от Пшоня. Он еще только мечтал о заочном сельхозинституте, а тут — завкафедрой! Может, и профессор?

— Так как же? — не мог взять в толк Гриша. — Я имею в виду, как же это вы к нам?

— Зов сердца! — фыркнул Пшонь.

— А свинья? — вмешался в разговор Обелиск.

— Свинья — премия.

— Не понял.

— За большие заслуги. Премиального фонда у ректора не было, а без премии кто бы меня отпустил! Вот я и подсказал. Институт имеет свое опытное хозяйство. Свиноферма там тоже есть. А эта свинья такая породистая, что перекусала всю свиноферму. Я и говорю: была не была, заберу эту агрессорку! Так и поладили. Могу показать справку.

— Да не нужно! — вяло махнул рукой Гриша.

— Нет, нужно! Вы представитель власти и должны знать, что у меня все по закону. Для меня закон — святыня!.. У вас тут в селе свиноферма есть?

— Небольшая в колхозе.

— А мне большая не нужна. Моя свинья коллектива не переносит. Для нее нужно там выделить бокс метров двенадцать, это ведь такая порода! Свинья уникальная. Ученые в институте так и не сумели выяснить — какова она: черная с белыми латками или белая с черными латками? А какое у нее рыло! Как сковорода для яичницы!

Вот напасть, подумал Гриша. К уникальным козам да еще и уникальная свинья! Но Пшонь не дал ему долго кручиниться.

— Это еще не все, — заявил он. — Через три месяца ей нужно к хряку, а хряк такой породы есть только в соседней области. Так что попрошу продумать этот вопрос, чтоб он не захватил вас врасплох.

— А может, она до утра побудет в кузове? — несмело предложил Гриша.

— Что? В кузове? Сек-кундочку! Повторите, что вы сказали? Запишем. Для карасиков.

На Пшоневых карасиков Гриша как-то не обратил внимания: мало ли какое там слово зацепляется за язык у человека. А надо было бы обратить, ой надо!

ЛЕТЕЛ ВОРОБЕЙ…

— Поздравляю! — сказала Дашунька.

— С чем? — спросил Гриша.

— С тем. Я пропадаю до ночи на ферме, ты вечно пропадал возле своего комбайна, теперь перевели на более легкую работу — и снова до полночи там сидишь!

— На более легкую работу? Кто это тебе такое сказал?

— Сама вижу. Что твой Вновьизбрать делал? Принимал в сельсовете посетителей? Вот твоя теперь вся работа!

— Да ты! — Гриша просто-таки задохнулся от такой несправедливости. И хотя бы кто-нибудь чужой, а то собственная жена, специалист, передовая сила в колхозе! — Да ты представляешь, что такое говоришь?

— И представлять нечего. Вновьизбрать плясал под дудку Зиньки Федоровны. Теперь твоя очередь? После этого ты мне и не муж, так и знай!

Вот такой ультиматум! Ангелом Гриша Дашуньку не мог назвать и до женитьбы. А уж после так спаси и помилуй — дало себя знать всеобщее мужское поклонение и пресмыкательство перед нею. Но чтобы вот так в первый день работы на новой должности?

Гриша попытался задобрить жену, прижимаясь к ней плечом, но Дашунька не поддалась и на сближение не пошла. Капризная, как иностранное государство с передовой технологией.

— Ты хоть представляешь, что должен делать? — насмешливо посмотрела на Гришу Дашунька.

— Ну, есть план работы. Сессии, депутатские комиссии, все там…

— План, план! А про престиж ты хоть подумал?

— Про престиж? Чей?

— Чей, чей! Представителя высокой власти — вот чей.

Гриша не знал, что и говорить. Не мог же он вот так сразу думать о таком великом. Ни времени для этого не имел, ни опыта, ни… А Дашуньке подавай все сразу! Женская нетерпеливость или просто капризы?

Он снова попытался пойти на сближение, но жена проявила твердость и неуступчивость, даже постелила Грише отдельно, чтобы уберечь его от легкомысленных действий и создать условия для государственного мышления.

Будем откровенны: Гриша не хотел сушить голову проблемами, вместо этого куда охотнее отдавался зову живой жизни. И потому упрямо пытался одолеть рубеж, воздвигавшийся между ним и Дашунькой, и в течение того остатка ночи, который еще туманился над ними, несмело приближался к жене, надеясь на то и на се, но каждый раз вынужден был отступать перед ее категорическими:

— Отстань!

— Отвяжись!

— Уйди!

— Надоел!

— Оставь меня в покое!

— Хочу спать!

Такие выражения даже индийского слона сбили бы с ног. Но Гриша выстоял, молча отступил и так же молча начал доказывать Дашуньке, что он не то что, но и даже, если надо, то…

Когда-то говорили: «Женщина в колхозе — большая сила». А разве только в колхозе? И не стали ли мы жертвами мужской самоуверенности, упрямо утверждая, что вся земная цивилизация — это порождение патриархата, то есть мужского господства, диктата и превосходства? Это только мужчинам так хотелось думать (а мужчин на земле всегда почему-то меньше, чем женщин; может, потому, что мужчин убивали на войнах), на самом же деле во все века хозяйками жизни (и даже творцами политических систем) были наши прекрасные подруги, властительницы наших дум, чувств и снов, повелительницы и богини, неподкупные диктаторы, которые всегда жаждут неосуществимого, но и первыми осознают эту неосуществимость.

Гриша так и не уснул до утра, казнясь отсутствием великих дум, к которым побуждала его Дашунька, когда же задремал, а потом испуганно проснулся, то уже солнце на небе поднялось довольно высоко, жены, разумеется, не было, мамы Сашки тоже, на сковороде синела резиноостывшая яичница, солнце насмешливо сверкало не столько над Веселоярском, сколько над новым председателем сельского Совета Гришей Левенцом.

Он пошел на работу пешком, чувствуя превосходство над всеми теми председателями, руководителями, начальниками, которых непременно возят на прикрепленных к ним машинах.

Будем считать это мыслями по дороге, а тем временем Гриша Левенец приблизился к зданию сельского Совета, Ганна Афанасьевна, поздоровавшись, открыла дверь его кабинета, дядька Обелиск принес графин со свежей водой, начинался новый день его деятельности на новой должности.

Ганна Афанасьевна принесла целую кипу газет, положила их на стол перед Гришей, молча указала на подчеркнутое красным карандашом.

— Что это? — спросил Гриша.

— Материалы из прессы, — ответила Ганна Афанасьевна.

— Я сам буду читать. Хорошо?

— Да хорошо, — сказала Ганна Афанасьевна, — но вы еще не все знаете.

— А что мне нужно еще знать? — насторожился Гриша.

— Этого никто и никогда не может точно определить, — мудро улыбнулась Ганна Афанасьевна. И, уже направляясь в свою комнату, мимоходом, как говорится, сообщила: — Там пришел дед Утюжок!

Услышав про деда Утюжка, Гриша улыбнулся, потому что вспомнил, как тот топил фашистского фельдмаршала и как получил благодарность от Верховного.

Дед Утюжок был исполнен самых серьезных намерений. Не растрогало его и то, что новый председатель сельсовета вышел встречать его до самой двери, ввел в кабинет, поддерживая под локоть, и предложил сесть не на официальный стул возле стола, а на диван у стены.

— Ты, Гриша, сядь, а потом уж я сяду, — сказал Утюжок.

— Да нет, вы сперва, а уж потом я.

— Нет, ты!

— Не могу. Вы наш уважаемый гражданин…

— Ага, уважаемый? — Дед Утюжок наконец сел. — Уважаемый, я тебя спрашиваю?

— Уважаемый.

— И почетный пенсионер за мои заслуги?

— Почетный.

— Так, так, так. А кто у нас ведает автобусом? Сельсовет?

— Общественным транспортом — сельсовет.

— А ты знаешь, что мне за мои заслуги вручен на пожизненное пользование билет на автобус?

— Знаю. Сам голосовал за это на правлении.

— Ну, а что твой автобус? Лосенок, шоферствующий там, проверяет у всех билеты, а на меня и не смотрит. У вас, дед, пожизненный, можете и не показывать. Как это так не показывать? По какому такому праву? А я хочу показывать, и чтоб все видели! Зинька Федоровна свои ордена показывает? Показывает! Так и названивает ими, так и названивает! А у меня — почетный билет! Какое он имеет право не проверять? Я тебя спрашиваю: имеет он право?