Изгнание из рая

Ганна Афанасьевна была воплощенное терпение.

— Вот тут написано. Смотрите: «Нашему председателю сельского Совета до всего есть дело. Налажено ли горячее питание механизаторов, как работает бытовая комната у животноводов, не срывается ли график приезда автолавки, не нарушается ли постановление сельисполкома о помощи многодетной семье — в первую очередь завезти топливо, вспахать огород, обеспечить малышей одеждой, бесплатным питанием. Сто вопросов, сто проблем у нашего председателя, и ему их решать, ибо это — ради людей».

Из всего прочитанного Гриша зацепился за слова «обеспечить малышей одеждой», которые испугали его больше всего, потому что у него не было никакого опыта в этом деле, но Ганна Афанасьевна не дала ему времени на испуг, спокойно положила газету на стол и сообщила:

— К вам пришла ваша помощница.

— Какая помощница? — аж подпрыгнул Гриша. Если бы он обладал демоническими способностями, то взвился бы под потолок, выше, к самому небу, в космос, в безбрежность. — Какая, к лешему, помощница?

— Ваша. С комбайна.

И уже Ганны Афанасьевны нет, а в комнате — дитя, с пречистыми глазами, в которых вытанцовывают черно-сизые, как рессорная сталь, дьяволы, его вчерашняя помощница Верочка, которая десять дней назад закончила десять классов и добровольно изъявила, изъяви… изъя… Вечному Гришиному помощнику Педану, наконец, дали комбайн, Гриша остался один на «Колосе», машина подготовлена к уборке, никаких проблем (до первой загонки, скажем прямо, потому что только первая загонка все скажет), но ведь помощник нужен, хочешь или не хочешь, вот и приходит к нему эта Верочка и играет глазами так, как только и умеют играть веселоярские девчата, а Грише нужны не эти глазки, а работа. Десять дней он только об этом и говорил Верочке, но вот вопрос из вопросов: слушала ли она его?

Может, для того чтобы сказать об этом, и пришла сегодня в сельский Совет?

— Садись, Верочка, — пригласил Гриша полуофициально.

— Я сяду, — покорно согласилась она.

— Как там наш комбайн?

— А я не знаю.

— То есть как не знаешь?

— А мне не интересно.

Тут Гриша возмутился.

— Что же тебе интересно? Меня забрали сюда, комбайн остался сиротой, ты там хозяйка, — и тебе все равно? Ты ведь сама можешь быть комбайнером! Вырастешь, станешь как Переверзева! Училась у самого Бескаравайного, имеешь свидетельство.

— Что мне это свидетельство? Я не могу без вас.

— Ну, ну, — сказал Гриша, — приучайся к самостоятельности.

— Вы не так меня поняли, — ангельским голосочком промолвила Вера.

— Не так понял? А как надо понимать?

— Я не могу сказать об этом устно, поэтому подготовила письмо.

— Письмо-о? Какое письмо?

— В трех экземплярах. И один из них я оставлю вам, а сама уйду и буду ждать…

Она в самом деле положила перед Гришей какую-то бумагу и тихонько исчезла.

Мы где-то там вспоминали о греках и их мифах и о неуклюжих попытках новейшей мификологии, но чего стоило все это рядом с листом бумаги, который появился на столе перед Гришей Левенцом, словно бы прилетев из каких-то неизведанных мифических миров. Газета о стозаботности, оставленная Ганной Афанасьевной с наилучшими намерениями, и этот листик от Верочки, которую, судя по всему, терзают сизо-черные черти. Но при чем здесь он? И почему он должен становиться жертвой всех страстей, стихий, недоразумений, бессмыслиц и недовольств? Еще вчера он был там, где родился и рос, на безбрежных просторах, под бескрайними небесами, на земле немереной, бескрайней, чувствовал себя безбрежным и свободным, как птицы и мечты, а сегодня сам себя запер в четырех стенах, заточился в глине, в штукатурке. Что такое штукатурка? Штука турка. Турок подсунул нашим строителям штуку и вышло: штука турка. Мало эти турки истязали мой народ, так еще и теперь должны страдать от их коварства.

Но тут Гриша спохватился, что такие неконтролируемые мысли могут привести к международным осложнениям, потому что Турция — мирное соседнее государство, которое… Ага, подумал Гриша, а что я знаю о политике соседних государств? На комбайне мог себе позволить роскошь незнания, а тут не имеешь такого права. Может, в письме Верочки есть ответы на эти вопросы, ведь Верочка — это молодежь, а будущее принадлежит молодым!

Гриша придвинул к себе листик, взглянул, прочел, если бы мог умереть, умер бы сразу, но должен был жить дальше, потому еще раз перечел это неповторимое писание. Там значилось:

«Я не могу без тебя. Меня переманивают то туда, то сюда, обещают златые горы и все, что выше, а мне не нужно ничего, и, если и найдется в самом деле какая-нибудь сила, которая оторвет меня от нашего „Колоса“, хочу, чтобы ты знал: дни, прожитые с тобой, сделали меня счастливой, ибо кому же было еще дано знать то, что испытала я: восторг, неотделимый от благодарности, страсть, пронизанная уважением, и ни на йоту от этого не меньшую любовь к человеку царственному, умному, отмеченному особым талантом и исключительными способностями. И хотя жизнь и обстоятельства требовали расстояния и отгораживали от меня божество, живущее в тебе, я все равно была близка к нему, я знала только божество».

Гриша трижды перечел это безумное писание, пытаясь мобилизовать все запасы здравого смысла. Божество он истолковал, как комбайн «Колос» (ибо желаемый «Дон» никак не мог выйти из стадии испытаний, поэтому не принимался во внимание). Себя он под этот термин не мог подставить ни за какие деньги. Однако все равно в письме было что-то раздражающее и угрожающее. А этот «царственный человек»? Гриша представил, что письмо попадает к Дашуньке, и впервые в жизни испытал ужас от дара, которым так гордится человечество в течение целых тысячелетий. Лучше было б и не знать, лучше было б и не…

Гриша задыхался. Тесное пространство кабинета (довольно большого, кстати говоря) угнетало его, он подошел к окну, подвигал шпингалетами, толкнул раму, потом чуть не бегом бросился к двери, открыл ее, увидел — не увидел, кто там еще хочет к нему, но выхватил взглядом дядьку Обелиска, показал ему, что приглашает к себе. Обелиск появился, встал на пороге, поднял глаза на молодого председателя.

— Что-нибудь нужно?

— Спички. У вас есть спички?

— Зачем они вам?

— Хочу курить.

— Так вы же не курящий, как и Свиридон Карпович.

— А если хочу! Вот вам деньги. Принесите мне спички и пачку сигарет.

— Там завмаг к вам хотел, так я ему — пускай принесет…

— Может, неудобно?

— А кто же вам носить будет, если не завмаг? Я мигом!

И уже через несколько минут — и спички, и сигареты «Прима», с которыми Гриша не знал что и делать, зато поскорее поджег Верочкину писанину и пристально следил, чтобы сгорела дотла.

Потом он прикурил сигарету, пыхнул дымком, подошел к окну, посмотрел на мир божий и вдруг вспомнил слова своей странной помощницы о том, что свое письмо она размножила в трех экземплярах, и ужаснулся: один экземпляр он сжег. А остальные два? Куда они направятся? К Дашуньке? Местному начальству или в Организацию Объединенных Наций?

Гриша снова метнулся к окну. Выхватил из кармана платочек, вытер лицо, шею. Не знал, что еще с рассвета перед зданием сельсовета возле цветников сидела его оппозиция в составе Благородного и Первородного, Интригана и Хулигана, Таксебе и Нитуданисюда, следила за всем происходящим в двухэтажном здании сельсовета, направляя события, подсылала новому председателю комичных посетителей, чтобы напугать, дискредитировать, отбить охоту, заставить поднять руки, сдаться, признать свое бессилие и снова попросить дядьку Вновьизбрать к власти.

Гриша ничего этого не знал, не среагировал даже на мимолетное сообщение об оппозиции со стороны деда Утюжка, не догадался выглянуть в окно, чтобы увидеть, как красуются среди цветников, выпестованных Ганной Афанасьевной, Благородный и Первородный, Интриган и Хулиган, Таксебе и Нитуданисюда, как без устали все утро грызут семечки и как зорко следят за окнами его кабинета.

Когда он открыл окно, они тотчас же начали комментировать: