Страница 71 из 78
Лекции университетских светил в ту пору заканчивались благодарными аплодисментами. Для Алексея Рыжова восторженные хлопки были сигналом к действию. В перерывы он жестоко преследовал и загонял в ловушку декана, интеллигентного, тонко воспитанного человека, привыкшего кланяться и улыбаться с немым восторгом смотревшим на него студентам. Алексей Рыжов перехватывал декана при входе на факультет, в дверях аудитории. На лице у него был один немой вопрос: как с общежитием? Наверное, он стал сниться декану по ночам, потому что тот, завидев его, пугался. Мрачный и неотвратимый Рыжов замирал напротив изящного декана.
— Я ночую на вокзале, из чужого общежития меня выгнали. Помогите.
У декана были ухоженные пальцы, сияющая свежестью рубашка, и Алексей чувствовал к нему почти классовую неприязнь.
— Я не знаю, как вы отнесетесь, — сказал однажды с робостью и деликатностью декан. — Но вас могут взять в общежитие, если вы… Если вы… — декан мялся, боясь произнести эти слова, — будете работать… — он снова устыдился такого предложения, — будете работать дворником. Мне так сообщили. Но это же будет мешать серьезной учебе.
— Так чего же сразу-то не сказали, — все еще обижаясь и сердясь, упрекнул Алексей декана. — Я давно работу ищу. Да дворник — это такая хорошая работа. Да я… — Алексей задохнулся от привалившего счастья.
Алексей хорошо знал, что значит очистить восемьсот метров тротуаров. Приходилось подниматься часа в четыре утра, пока нет пешеходов. Он воинственно выскакивал с широкой дюралевой лопатой на мглистую улицу и, как бульдозер, теснил снег с панели. Пар валил от спины, под шапкой было мокро, а времени в обрез, и он не жалел себя. Вдруг выскакивали из общежития двое в спортивных костюмах. Один легко бежал, другой шел враскачку — его друзья Леня и Кузьма. Они хватали лопаты и со свежими силами легко и лихо расталкивали снег.
— Да я сам. Вам некогда, — жалко и благодарно лепетал он, тронутый этой неожиданной помощью.
Перед тем как уйти, он е гордостью оглядывал свой участок. Любо-дорого посмотреть. В нем поднималось дворницкое тщеславие. Жаль, что люди не замечают его стараний. Они видят, когда не расчищен снег и не посыпаны песком раскатанные места, когда падая, ломают руки-ноги. А когда все хорошо, они равнодушны. Иногда он даже наполнялся презрением к неблагодарному племени пешеходов.
Весной Алексея раздражали окурки, брошенные в подрезанные кусты акации и на газоны. Беспутная орда пешеходов. Попробуй повыметай из кустов окурки. Ему хотелось стать посреди тротуаров с мегафоном в руке и втолковать каждому, кто бросит окурок, как это нехорошо, какое неуважение к работе дворника. Но все эти огорчения были ничто по сравнению с утренней красотой: на Неве, ожидая подъема Дворцового моста, сонно стояли баржи, тихо светя блеклыми огнями. Река, мягкая, прирученная, бесшумно билась о гранит. Далеко проглядывались безлюдные, тихие улицы. Алексей надолго замирал с метлой в руках, не решаясь грубым звуком потревожить тишину.
Ах, эти белые ночи! Он стоял, упиваясь красотой, стараясь вобрать в себя и эту тишь, и светлынь неба, навсегда оставить в своей памяти картину безлюдного прекрасного города с его шпилями и куполами, с его ажурными решетками.
Но вот брякнул грузовой трамвай, мелькнул на пересечении улиц синий костюм утреннего бегуна. Спотыкаясь, вышла дамочка с болонкой и, зевая, уставилась взглядом в стену. Алексей, нарушая покой, описывал метлой яростный, раздирающий остатки тишины полукруг.
Те, кто проснется после этого звука, уже не увидят божественного очаровательного раннего ленинградского утра. Оно ведь красивым бывает только вместе с тишиной. Красота и покой неразделимы, суета дробит и даже уничтожает красоту.
Обо всем этом хотел он рассказать Виктору Павловичу, но пропала охота. Вдруг фальшивым показался ему макаевский экскурс в студенческие годы и детство.
— Но ведь еще важно, за чей счет блага, — непримиримо вырвалось у Алексея. Макаев недоуменно покосился на Рыжова. Он уже забыл тот разговор. Алексею вдруг показалось, что в глазах Виктора Павловича замерло опасливое выражение и жарко зарделись уши.
— Да, конечно, — с готовностью согласился Макаев. — Есть такие, а мы все на свои. Я вроде немало получаю, а вот из-за этой дачки влез в долги. Раскаиваюсь, что строить начал. Одни хлопоты. Все равно отдыхать в ней некогда.
Виктор Павлович уловил в словах Алексея намек, принялся старательно отводить подозрения, но Алексей знал, что красивый дачный терем — благодарность Маркелова за шефскую помощь.
Машина уже мчалась по пригороду. Макаев вел ее легко и вольно и продолжал объяснять, что лично ему эта дача не очень и нужна, а вот старикам… Они заслужили.
— Значит, будем читать очерк о дяде Мите? Потешный старикан, — проговорил, прощаясь, Макаев, — только измучил он меня, медленно делает.
— Попробую написать, — сдержанно ответил Рыжов, обиженный за дядю Митю.
Он подумал, что стоит за дачу выстегать непробиваемого Виктора Павловича. И особенно из-за того, что прикрывается все он россказнями о том, как исстрадался и наголодался за войну. Только жаль, придется упоминать Маркелова, а Маркелов — хороший мужик.
В обычном своем неустанном ритме пульсировали огни на серой громаде Дома связи. Лучами разлетались в необъятный мир бугрянские новости. Но все это свечение, весь бодрый ореол опал и исчез: Маринкина подружка, некрасивая, говорливая Танюша Скопина, сказала, что Марины Кузьминой уже третий день нет на работе, потому что она взяла отпуск без содержания.
Алексей все понял. Случилось самое страшное! Маринку, когда он исчез, выдали замуж. Алексея бросило в жар от этой догадки. Что он наделал! Он кинулся к Маринкиному дому, почти уверенный в том, что на четвертом этаже в квартире Кузьминых гудит свадьба, и Маринку, его Маринку, выдают замуж за того молодого следователя, о котором упоминала Дарья Семеновна.
Алексей немного успокоился, когда увидел слепо темнеющие окна Маринкиной квартиры. Он поднялся на четвертый этаж, бодря себя тем, что час ночи — время еще не такое позднее. Пришлось долго звонить, пока не послышался раздраженный голос Дарьи Семеновны. Она не скрывала, что Алексей вовсе нежелательный, чужой человек.
— Нету ее, — сварливо крикнула Дарья Семеновна.
— А где она? — убито спросил Алексей.
— Мало ли где. С братом уехала.
— А скоро она вернется? — опять униженно пытал Алексей Дарью Семеновну.
— Когда вернется, тогда и вернется. Через неделю, а может, больше. Спать надо, а не шляться по ночам-то.
Дарья Семеновна даже не открыла навязчивому «учителю» дверь.
— Ну, извините, — смиренно сказал он и понуро спустился вниз. Ему казалось, что Маринка никуда не уехала, что мать ее держит взаперти, и Маринка, увидев его, выбежит из дому или подаст свой голос через форточку.
Алексею стало легче, когда на другое утро Стаканыч напустился на него за то, что междугородная телефонистка не давала никому покоя и названивала по нескольку раз в день.
— Ты ей скажи, что это редакция, а не дворницкая, — наставлял Вольт, но его возмущение не тронуло Алексея. Значит, она искала его. Он замер, ожидая, когда кончатся непосильные эти дни разлуки, и вот раздался в телефонной трубке долгожданный и неожиданный радостный голос Маринки.
— А я на Кавказ летала. Так интересно! — и Алексей, еле дождавшись обеденного перерыва, жаркий, неостановимый, как локомотив, помчался к Дому Связи. Когда он увидел Маринку в новой из искусственного леопарда шубке, которую подарили ей Кузя и Каля, в какой-то божественной пушистой шапочке, то с испугом понял, что не должен отходить от нее ни на шаг. Ведь все видят, какая она несусветно красивая.
— Ой, Леша, я думала ты меня забыл, — бросившись к нему, воскликнула Маринка.
— А я думал, что ты вышла замуж за следователя, — бухнул он.
— Какой следователь? Как ты только подумать мог! — опахнув его упречным взглядом, проговорила она. — Я тебя люблю, Леша. Я так тебя люблю.