Страница 45 из 78
— Располагайся, и к нам. Ребята подобрались, я тебе скажу, — и Витя, сдадко прищурившись, добавил: — Коль не куришь да не пьешь, дак здоровеньким помрешь, а нам это не к спеху. Рякин-то за границы лыжи навострил, а вот я тута.
Вера и «англичанка» Ирина Федоровна, та самая Ирочка, которая, теперь уж казалось, в незапамятное время выступала в Ильинском клубике с шотландскими песенками, смотрели на берег с верхней палубы и были изумлены, когда во время незапланированной остановки на хлипком трапике возник очень похожий на Сереброва человек в пижонской белой фуражечке с нахальным волком и предупреждающими словами: «Ну, погоди!» вместо кокарды.
— Смотри-ка, вылитый Серебров. Такой же зазнайка, — сказала Ирина Федоровна.
— Похож, — пролепетала Вера.
Серебров величественно, как вождь племени, поднял руку, вгоняя Веру в краску. Ирина Федоровна, убедившись, что это и вправду Серебров, отвернула в сторону свой царственный носик, помогавший ей слова произносить с иностранным прононсом и, толкнув Веру локтем, возмущенно проговорила:
— Какой нахал! Всю жизнь тебе искорежил, и еще улыбается.
«Да, это Гарик», — волнуясь, поняла Вера. Звоня ему, отчего-то она предчувствовала, что такое может случиться.
Бросив в жаркой Витиной каюте портфель, Серебров отправился искать Веру. Он протискивался через душные узкие коридоры, поднимался по громыхающим трапам, сталкиваясь с девчонками и мальчишками в спортивных костюмах. Наконец вышел на палубу, но там Веры не было. На корме танцевали под аккордеон. И просто так, и на приз. Охрипший очкастый массовик, вскидывая над головой руки, будто меряя в омуте глубину, хлопал в ладоши и назойливо командовал:
— А теперь цыганочка. Кто первый, товарищи?
Все казалось Сереброву ненатуральным, хотя и массовик, и гоняющий музыку радист хотели выдать все это за настоящее. И теплоходик изо всех сил старался доказать, что он необыкновенно веселый, радушный, неповторимый. Просто во все это надо было сразу поверить, если ты и вправду собрался отдыхать, а не выискивать всякие каверзы. И Серебров все это хотел принять за настоящую радость отдыха, тем более, что вокруг него смеялись и улыбались доверчивые, торопящиеся развлечься люди: ходили в обнимку парочки, успевшие сдружиться компании оглушали одиночек согласно грохающим хохотом.
— Подгребай к нам, — обняв, потянул Сереброва к весельчакам желтобородый Витя Гонин. — Ты веришь в гороскоп? Я верю. Я по гороскопу обезьяна. Это значит ловкий, хитрый, энергичный.
— Похоже, — сказал Серебров, высвобождаясь из нежных Витиных объятий. Он увидел, наконец Веру и Ирину Федоровну. Они отщипывали от батона кусочки и бросали чайкам, которые на лету хватали добычу и взмывали в воздух. Серебров, предчувствуя, как удивит Веру, облокотился рядом о перила.
— Ну, как оно? — спросил он.
— Мы вас не знаем, — отчужденно сказала Ирина Федоровна и заслонила собой Веру, предоставив возможность любоваться своим гордым профилем. Конечно, это было шуткой. Странноватой, конечно, но шуткой.
Бог с ней, с этой взбалмошной Ириной Федоровной, и Серебров, обойдя ее, приблизился к Вере с другой стороны. Вера должна оценить то, как он здорово провернул сложную отпускную операцию. Но Вера вела себя странно. Она позволила Ирине Федоровне снова разъединить их. Даже не спросила, как он сюда попал.
Возмущенный непризнанием и презрением, Серебров снова стал рядом с Верой. Он просвистел соответствующую моменту морскую песенку «На родном борту линкора» и, изобразив беспечность, сказал, что готов прийти с бутылкой коньяка, чтобы отметить начало путешествия.
— Не трудитесь. Мы вас вместе с бутылкой выбросим за борт, — сказала Ирина Федоровна. Юмора в тоне ее голоса не угадывалось.
— Я же не персидская княжна и вы не Стенька Разин, — парировал Серебров. — И вообще, зачем разбрасываться?
— Княжна, — передразнила Ирина Федоровна. — Князь, — и вдруг решительно взяв Веру под руку, увела ее на нос теплохода. «И что она суется не в свое дело?» — свирепея, подумал Серебров. Он мечтал о том, что они с Верой будут вместе, а эта преподобная Ирочка, как шавка, готова вцепиться в него. Вера хороша, как послушная овечка, подчиняется ей.
Он ушел в буфет и, поглядывая через окно на хихикающую стайку девиц, поставил перед собой бутылку пива.
— А чой-то один-то? — сочувственно спросила его игривая буфетчица с ярко крашенными губами и поправила на голове кокошник. — Вон девья-то сколь.
— Там культурник специально для меня проводит конкурс на королеву теплохода, — объяснил Серебров, разглядывая пену в бутылке.
— Ишь ты, — удивилась буфетчица. Разговор им продолжить не удалось. В буфет заскочила Ирина Федоровна. Лицо у нее было по-прежнему сердитое и отчужденное.
— Зачем ты ее мучишь? Зачем? — сев напротив, без предисловий начала она.
— Как? Я… — начал Серебров, ища ответ поостроумнее.
— Я бы тебя убила. Ей-богу, убила бы и не покаялась, — протараторила Ирина Федоровна. — Знаешь, сколько из-за тебя она горя хватила? Не знаешь! — Ирина Федоровна горько махнула рукой и всхлипнула. — Мы ее из петли вынули. Ты понимаешь? А ты… И Танечку чуть не погубил. Николай Филиппович приедет и зудит, и зудит: в дом малютки, в дом малютки. Думаешь, легко? — Ирина Федоровна водила цепким пальцем по скатерти, хлюпала носом, утирала платком покрасневшие глаза. Девицы за окном примолкли и перестали хихикать, буфетчица деликатно ушла в свою боковушку и замерла там. Обстановка была хуже некуда.
Серебров, оглушенный, растерянный, вертел в руках пустой стакан с пивной пеной на краях. Неужели все это правда? Нет! Надо оборвать Ирину Федоровну и сказать, что все это неправда и что она зря суется. Но он понял, что так оно и было.
— Я не знал, — пробормотал он.
— Не знал, — передразнила его Ирина Федоровна. — А как она тебя любила. Пойдем в кино. Она все говорит: вон тот артист на Сереброва похож. Или у другого голос, как у тебя. А т-ты, ты даже слова доброго не сказал, не поддержал. И опять лезешь. Совести у тебя нет, Серебров. Еще нахальства набрался, явился сюда, — Ирина — Федоровна хлюпнула носом и, встав так же быстро, как появилась, исчезла из буфета.
Серебров ошалело налил пива в стакан, но пить не стал, медленно поднялся и вышел. Все рушилось, все рвалось. Все что делал он, было пошло, постыдно, противно. Вспомнив, каким фертом еще час назад закатился на теплоход, Серебров теперь устыдился себя: бесчувственный, бессовестный, хамло и эгоист.
— Эй, коль не куришь да не пьешь, так здоровенький помрешь, — раздалось рядом, и Сереброва потащил в свою каюту бесконечно добрый Витя Гонин. Там тесно сидели какие-то в доску свои парни и девы, разбитные завсегдатаи туристских поездов и теплоходов, везде бывавшие и все знающие.
В уютной конспирации тесной каюты они глотали запретную водку, резались в «кинга» и травили анекдоты. Они выделялись своей спаянностью, у них была своя, вместившаяся в Витину поговорку, философия, свой гимн, который они демонстративно запевали, желая утереть нос другим компаниям.
Бутылка вина!
Не болит голова.
А болит у того,
Кто не пьет ничего, —
лихо и слаженно резали они.
Серебров пил с ними водку, до одурения играл в «кинга», тряхнул стариной и оторвал на гитаре с полдюжины песен и был принят в компанию.
Теплоход весело плыл вниз по течению, гремя усилителями. Избыток музыкального обслуживания вгонял Сереброва в тоску. Праздные курортные порядки прискучили. Ему казалось, что даже реке и берегам надоел их многозвучный корабль. Багровое солнце, усталое, недовольное собой, садилось под охрипшее треньканье гитар за колючий хвойный бугор.
Надо было что-то делать: то ли сходить с теплохода, то ли менять компанию. Отдельной ватагой толкалась по теплоходу шумливая спортивного вида молодежь. У девчонок и парней на кедах написано чернильной пастой: «Ох, как они устали бегать!» Видно, это были студенты, отдыхавшие после спортлагерей. Они пели новые, неизвестные Сереброву песни. «Уже устарел», — подумал он, и пришла мысль, что, видно, минуло время, когда нравилось чудить, куролесить, откровенничать в пьяном братании. Хотелось покоя и одиночества.