Страница 38 из 78
— Это я, — сказал он севшим голосом.
Лицо отшатнулось, и Серебров понял, что выглядывала в окно Серафима Петровна. Неужели не позовет? Эх, как он некстати приехал. Он долго ждал на крылечке, пока, наконец, не выскользнула в дверь Вера в накинутом наспех платье. Вытянув вперед руки, чтоб он не прикасался к ней, возмущенно зашептала, что у нее в гостях мать, и пусть Серебров быстрей уезжает, а то ей из-за него одни упреки.
— А я никуда не уеду без тебя и Танюшки, — объявил он. — Я ночую у вас, а утром перевезу вас к себе.
Для него это было окончательно определенным.
— Ты что за меня решаешь? — сердито прошептала Вера и прижалась спиной к дверям, словно он хотел ее насильно от них оторвать. Со сна ей было зябко, она потирала руки и, видимо, с нетерпением ждала, когда Серебров уедет. Он сбросил пиджак, насильно надел ей на плечи. Сам остался в клетчатой безрукавке.
— Но я не могу так больше. Я не могу без вас, — проговорил он, кутая ее. — Ты понимаешь, не могу! Ведь теперь у тебя закончились экзамены. Ведь…
— А ты спросил, хочу ли я? — обжигая его возмущенным взглядом, прошептала она, и ему показалось, что вот-вот ее голос сорвется на плач.
— Но ведь ты меня любишь? Значит, хочешь, чтоб я был с вами. Ну, пойдем со мной, мы хоть в машине поговорим, — просил он, ловя согласие в ее печальных, страдающих глазах. Она отрицательно покачала головой.
— Опять мама не велит? — играя желваками, кинул он, сердясь.
— Потом, — ответила она и вдруг дотронулась рукой до его подбородка. — Ух, еж колючий. Что, тебе и бриться некогда?
Ему хотелось схватить ее за руку и говорить, говорить о себе, о том, как ему тяжело, как нужна она ему. В сенях ходила Серафима Петровна, покашливала, брякала чем-то. Наверное, она презирала Сереброва, а может, и ненавидела и хотела спасти свою дочь от него, погубителя.
— Потом, потом, — прошептала Вера и, прижавшись к нему, тут же отстранилась. — Уезжай, слышишь, потом поговорим. Слышишь, Гарик!
Наутро он ругал себя за то, что не открыл дверь и не поговорил начистоту с Серафимой Петровной. Надо было сказать, что он забирает жену и дочь к себе. Если Серафима Петровна желает дочери счастья, пусть не препятствует.
Средь бела дня он снова повернул машину в узенький тупичок к Вериному дому, но его встретил злорадный замок. Соседка — старушка, вешавшая стеклянные банки на жердины частокола, с любопытством разглядывая его, сказала, что Вера уехала сегодня утром вместе с дочкой и матерью. Этпуск у нее начался.
Серебров, унылый и обиженный, оставляя желтую завесу пыли, помчал в Ложкари. Не могла известить, что уходит в отпуск! Что ему теперь в Крутенку к Огородову ехать? Нет, этого не будет!
Но машина, миновав Ложкари, помчалась в Крутенку. Там Серебров несколько раз медленно проехал мимо банкирова дома. На одворице возился сам Николий Филиппович. Выгнувшись серебристой дугой, постреливала, потрескивала, будто еловая ветка на костре, тугая струя, бьющая из шланга. Веры и Танечки нигде не было. Серебров зашел в «Сельхозтехнику», поввонил Огородовым. К телефону никто долго не подходил. Когда раздался голос Николая Филипповича, Серебров положил трубку и поехал домой.
— В гости они куда-то укатили, — объяснил завроно Зорин, видевший Веру на вокзале. Сереброва ожгла обида: не могла честно сказать.
Ко всем огорчениям тех дней прибавилось еще одно — сушь. Жаркие дни поначалу радовали Сереброва. В середине мая выкинул розовые лепестки шиповник. На месяц раньше срока. Прав оказался Григорий Федорович: сев прошел легко, хотя лежали в больнице председатель и главный агроном. Но желанная и благодатная теплынь обернулась злом. Серебров стал замечать в яровых полях непроросшее зерно. Кое-где уже теперь земля была, что зола, — суха и летуча, в других же местах — закаменела и гудела, будто чугун. В густой ржи почва растрескалась, щели — в кулак. Просила земля дождей пересохшими этими трещинами, молили о ней запыленные квелые травы.
Каждый вечер, перед тем, как лечь спать, и утром, вскочив с постели, Серебров рьяно барабанил пальцем в стекло барометра, не доверяя упрямой стрелке, замершей на слове «сушь». Стекло не выдержало, треснуло, и выпал на пол косой осколок. Пришлось залепить дыру пожелтевшим все от того же рьяного солнца клочком бумаги.
Серебров вставал с тяжелой головой. Водопроводный кран то сипел, то напевал, как флейта. Приходилось ждать воду. Наконец, поплевываясь, кран лениво начинал сочить теплую безвольную струйку. Серебров нехотя плескал в лицо водой, наспех чего-то ел и шел к гаражу. От земли поднимался дрожащий жар.
Везде: и в деревне, и в Крутенском райкоме партии, и в «Сельхозтехнике» — шел разговор о необычной жаре. Чувствовалось удивление этой благодатью, которая вдруг превратилась в несчастье. Судачили о том, что не будет травы, что озимая рожь бодрится из последних сил, что в лесных районах начались пожары. Дымной гарью попахивало и здесь. И по московскому радио, передавая метеосводку, говорили дикторы: небо над столицей в дымной мгле.
Серебров завидовал тем местам, где шли ливни. Просыпаясь ночью, он прислушивался, не хлещет ли дождь по крыше, не урчит ли дальний гром, но на улице было тихо и душно.
Серебров узнал, что вернулся из больницы Крахмалев, и заявился в его бревенчатый, закрытый плющом дом. Еще издали увидел седую, коротко стриженную голову агронома. Федор Проклович возился в клубнике: обрывал усы, рыхлил землю. Вокруг дома, в палисаднике, везде были у Крахмалева цветы. «Вот если бы переехала Вера, мы бы тоже насадили много цветов», — подумал он, толкая дверь калитки.
Крахмалев, увидев его, не выразил радости.
— Я сейчас, проходи.
— Да нет, я ненадолго. Как здоровье-то, скоро ли? — с мольбой спросил Серебров и вывалил целую груду вопросов насчет хлебов. Крахмалев, рассматривая свои босые мосластые ноги, без тревоги сказал:
— Может еще выровняться хлеб, если в ближайшую неделю пройдут дожди. Не плохи зерновые-то, но на пределе.
— С гранулами сеяли, к каждому зернышку кормилицу подсаживали, — невесело пошутил Серебров. — И вот…
— Это-то не пропадет. Выпадет водянистый год, будет от минералки отдача. Все растворится, — мудро объяснил Крахмалев. — Ну, пойдем в дом.
— Нет, потом как-нибудь.
Федор Проклович пообещал, что завтра выйдет на работу, и Сереброву вроде полегче стало от этого обещания.
Направляясь домой, видел он сизую лохматую, будто овчина, тучу, которая висела у горизонта. Подтянуть бы ее сюда, к колхозным полям. Всю бы технику собрал, не пожалел!
Ночью он проснулся от какого-то неясного облегчения. Стало прохладно в комнате, и слышался за окном ровный шум. Неужели дождь? Он выскочил на крыльцо. Действительно, та туча оказалась не обманной, хлестал самый настоящий парной, долгожданный ливень, и погромыхивало бодряще, обнадеживающе за поселком в соснах. Наверное, это было спасение. Обалдевший от радости, в одних трусах Серебров выскочил под белесые струи, запрокинул голову, ловил дождины ртом, шлепал себя по мокрой груди, прыгал, выплясывая какой-то полоумный танец: ай да дождик, ай да дождь! Увидев его в эту минуту, колхозники наверняка подумали бы, что главный инженер рехнулся. Утром Серебров шел в контору повеселевший. Разговоры были только о ночном ливне, о том, куда он ушел и сколько полей захватил. Заскочил Серебров к Федору Прокловичу, который уже сидел в кабинете.
— Спасение?! — с порога весело крикнул он.
Федор Проклович был настроен скептически.
— На восемь миллиметров всего промочило, — сказал он, как будто был вовсе не доволен дождем. — Об эту пору всякие ливни должны валом валить: и травяные, и хлебные, и грибные. Такую малость за осадки-то и не считают.
Оказалось, что это был не тот дождь, и опять сушило, опять над дорогами, не оседая, висела пыль.
Позвонил Сереброву Шитов и с напором говорил о том, что раз не будет нынче трав, надо бросить силы на заготовку веток. Агрегаты витаминной муки должны работать. А вообще надо подбирать людей и технику для поездки за соломой в южные области. Надежд на свои корма мало.