Страница 3 из 78
Сереброву показался Ваня придирой и крохобором. Все у него подсчитано. Спасибо сказал бы, а он…
В мае, когда пошли в рост яровые, Сереброву удалось вымолить у Ольгина первый в Крутенском районе новый красавец комбайн. Ваня, которому досталась эта машина, радости не выказал. Щелкая заслонками, придирчиво его осмотрел и вместо того, чтобы растроганно пожать главному инженеру руку за такой подарок, выпалил:
— Масляная система-то слабовата и транспортер забарахлит. Менять надо на скребковый.
— Ну, уж ты, Вань, дуришь, — возмутился даже Маркелов.
— Дак чо я, не вижу? Вон глядите, — и открыл заслонку, но Серебров с Маркеловым ничего не увидели.
— Терпеть выскочек не могу, — кипя, выкрикнул Серебров. — Может, кому другому комбайн отдадим?
Маркелов молча погрозил пальцем: подожди, мол, а Ваня, осматривая комбайн, бунчал, что он бы не так сделал бункер, кабину бы переставил совсем от другого комбайна. Та удобнее. Потом на землю постелил телогрейку и полез под машину.
Серебров таких зазнаек еще не встречал.
А Ваня, лежа под комбайном, забыл о них с Маркеловым.
— Ты зря, Гарольд Станиславович, это у него не от зазнайства, — проговорил Маркелов, отмахиваясь капроновой шляпой от надоедливой осы. — Насквозь он машину видит. Руки у него дороже золота, а голове цены нет. Скажи ему: сделай, Ваня, самолет, сделает. Ей-богу! И комбайн бы сам сделал получше этого, чтоб и по болоту и по горе ходил.
Серебров не заметил, как неприязнь к Ване Помазкину сменилась влюбленностью.
Около персонального Ваниного чумазого сарая, солидно прозванного мастерской, было, пожалуй, оживленнее, чем в мастерских «Сельхозтехники». Приезжали сюда и свои колхозные механизаторы в выгоревших замасленных пиджаках и принарядившиеся чужие механики. Они то просили Ваню сварить ось, то послушать мотор, то наставить на ум, как переделать жатку. И сам Серебров, инженер с высшим образованием, шел прежде всего к Ване посоветоваться, стоит ли заказывать туковую сеялку или жатку.
В свое время, соблазнившись разными рекомендациями, выклянчил Григорий Федорович немало разных приспособлений. Многие из них теперь были стыдливо загнаны в самый дальний угол машинного двора. Вспоминали о них, когда наставала пора сдачи металлолома или весной в пору ремонта техники. Лазили механизаторы и смотрели, нельзя ли снять какую деталь, отвинтить гайку. Ваня тоже добрался до тех машин, но он из опозоренных, приготовленных к сдаче в утиль, опаленных ржавчиной механизмов делал свои новые машины.
Сереброва поразило самоходное шасси, которое смастерил Ваня.
— А чо? — махал тот с пренебрежением рукой. — Шасси от списанного комбайна взял, днище от старой тракторной тележки, а борта от кормораздатчика наварил. Теперь это самоходный кузов. Весной для семян можно применять, осенью — для ссыпки зерна, если машина долго к комбайну не придет. А навесь жатку — и раздельно можно убирать побыстрее, чем комбайном.
— Как ты это придумываешь? — удивлялся Серебров, с недоумением глядя на моложавого круглолицего Ваню.
— Ну дак я ведь с восьми годов около техники. Меня уж по бряку в карманах в Карюшкине угадывали: раз железо звенит, значит, я иду, — просто объяснял Ваня.
Серебров упречно думал, что далеко ему, дипломированному инженеру, до этого кудесника. А тот за собой заслуг не замечал.
Неторопливо попивал прямо из бутылки молоко и, водя в воздухе огромной черной пятерней, выпаливал, как можно было бы увеличить производительность жатки:
— Всего-то: переделать эксцентриковое колесо, угол наклона резательного аппарата увеличить, да окно выброса побольше сделать — и все. Как миленькая по семьдесят гектаров подкашивать будет.
Серебров напряженно слушал и не мог ухватить, какую хитрость хочет учинить Ваня с этим эксцентриковым колесом.
— Эх ты, Ньютон Галилеевич, да почему ты думаешь, что скорость увеличится? — спрашивал он.
Ваня недоуменно взглядывал на главного инженера.
_____ Неуж непонятно? — и, оставив на газете недоеденный свой обед, шел к жатке. — Будет она, как миленькая, по семьдесят гектаров валить, будет.
И, действительно, переделанная жатка работала чуть ли не втрое быстрее.
«Образование бы ему, был бы он Туполевым в комбайностроении», — с теплотой думал Серебров, сидя в прохладной помазкинской низкой сараюшке, где запах железа мешался с запахом солярки, висели на стенах дрели, приспособления для резки заклепок.
В деле забывал Ваня о себе, о еде, о молодой жене. Страду называл свадьбой. Комбайнеры знали, обязательно выгадает Помазкин точный срок выезда в поле и определит, раздельно или напрямую лучше косить нынче хлеба.
— Ну, скоро «свадьба»-то? — выпытывали они у Помазкина.
— На зуб брал, дак молочко есть в зерне, — отвечал Ваня. — Еще надо съездить на Филин угор.
Когда начиналась жатва, Помазкин даже ел на ходу. Рвал зубами батон, щипал левушкой волокна холодного мяса и кроил охваченное ельником, круглое» налитое, как блюдо, яичной ржаной желтизной поле. Брился в эти дни Ваня Помазкин только тогда, когда приезжали фотокорреспонденты. Он отмахивался от них, слезать не хотел с комбайна. Когда фотографировали, смотрел с досадой в поле: не успел клин дожать. И эту досаду ни улыбками, ни шутками не удавалось согнать с его лица. И с доски Почета, установленной возле Крутенского Дома Советов, он смотрел с таким же досадливым выражением лица.
Жена его, дебелая Антонида, работающая счетоводом, на Ваню обижалась. Сколько слез пролила, пока уговорила его уехать от стариков. Вот добилась, стала хозяйкой, старается: все выметено, выскоблено-в доме, стол белой скатертью покрыт, в проигрывателе воркует сладким голосом певец про любовь, а Вани нет. И стынет ужин, и обидно ей.
Антонида выходила на крыльцо. Замирала, прислушиваясь. Вроде тихо. Нет, вот слышно где-то стрекот комбайна. Наверное, ее чокнутый Ваня жнет ячмень. Остальные под боком у своих жен отдыхают, а он жнет. На глаза навертывались слезы. И может ведь не прийти. Соснет прямо в поле час-полтора, плеснет в лицо водой, сбросит с себя телогрейку, чтоб утренняя свежесть не давала задремывать, и опять на комбайн.
Один раз пришла на жниво, а Ваня, раскинув руки, крестом лежит в соломе и даже ватника под головой нет. Знать, до того наработался, что домой не может идти. Антонида стала на колени и долго глядела в смутно белеющее Ванино лицо. Похудел, зарос.
— Чокнутый ты, Вань, чокнутый и есть, — проговорила она. — Долго ли живем-то, а про меня уж забыл. Чо я есть, чо меня нет. Говорили мне, что ты эдакой, да я не верила. Видно, я для тебя, как чурка с глазами. — И посыпались крупные, как первые ливневые капли, Антонидины слезы на Ванино лицо, шею. Он обалдело вскочил: неужели дождь? Сел надутый, рвал в зубах соломину.
— Ничего ты не понимаешь. Уборка — это, знаешь, как свадьба. Плясать, дак до упаду, а не одной ногой для виду топать. Ясно? — сказал он ей сердито. Но Антониде ясно не было. Она всхлипывала. Ване стало жалко ее. — Пусть отдохнет, — сказал он о комбайне, как о живом существе, зацепил телогрейку пальцем за петельку, виноватый побрел за женой к дому. Дорогой казнил себя: вон какая ладная у него Антонида, белая, полная, сдоба на сметане, а он домой не торопится.
— Вдруг задожжит, — виновато сказал он, но Антонида, почуяв Ванину покорность, не откликалась, шла обиженная и гордая. Твое, мол, дело, как знаешь. Ежели так, я стану без спросу в клуб ходить, а там танцы, шефы вон приехали. Городские парни один к одному.
Пока Ваня ел, Антонида, сложив руки на капитальной своей груди, скорбно качала головой.
— Чокнутый ты и есть. Будто припадочный. Вот расшибет тебя кондрашка.
— Ты брось! Я выдержу, — не сомневался Ваня. — Вот комбайн бы выдержал. Без поломок бы.
— Тьфу ты! Вот иди и милуйся со своим комбайном, — сердилась еще пуще Антонида, взбивая подушки. Ваня любовался полными руками жены.
— Да ладно уж, царевна конторская, — утихомиривал он ее, затягивая в полог, который подвешен был в сенках над кроватью от комарья и мух.