Страница 20 из 78
— Вот для словаря русского современного языка запиши словечко: «уморщили». Не слышал такое? Сегодня у меня уморщили три тонны стального уголка. Вместо пяти дали две.
И Серебров принялся живописать свои хождения по мукам, как нужен колхозу этот самый «уморщенный» уголок.
— Это тема, Алексей. Напиши.
— Да, это тема, — согласился Алексей.
На другое утро он отправился с Серебровым по приемным снабженческих организаций и базам. Ох, сколько времени теряли там инженеры, механики, председатели колхозов, чтоб подписать накладную, выпросить трубы, стальной уголок. И как сложно было нерасторопному, начинающему толкачу, невлиятельному директору раздобыть стройматериалы.
Статья начиналась словами Сереброва: «Знаете ли вы глагол «уморщить»? Вряд ли. Его нет в словарях». Алексей отнес статью редактору и замер, ожидая. Наверное, он еще ни разу не писал таких аргументированных, раздумчивых, проблемных статей. Если бы была жива Линочка, она бы, прочитав статью, ворвалась, чтоб поздравить его. Определенно прибежала бы.
Наконец, его позвали к Верхорубову. Алексей одернул пиджак, причесал непродираемую шевелюру и, став почти элегантным, ступил на палас редакторского кабинета. Черные глаза Верхорубова улыбались.
— Ну вот, Алексей Егорович, и по сельхозотделу я дождался от вас очерка. Хорошее проблемное выступление. Но мне кажется, что вы кое-где смягчили положение.
Верхорубов, читая статьи сотрудников, сам проникался духом соучастия, ему хотелось улучшить и усилить написанное. Коля Умрилов из промотдела, который написал блестящую статью «Три дня в землеробской робе», рассказывал, что эту идею — побыть простым землекопом на стройке — подсказал ему Верхорубов. И тему материала о том, как гибнет на сплаве древесина, предложил он: «Речка — дно деревянное».
Ну, конечно, Алексей был согласен сделать статью весомее. Он поспешил в отдел и вновь засел за работу и вновь принес статью Верхорубову.
— Ну вот вполне доказательно стало, — улыбнулся Анатолий Андреевич. — Если бы раза два-три в месяц выдавал такие вещи сельхозотдел, я бы очень был доволен, очень, — проговорил он.
Статью хвалили. Алексей ходил довольный тем, что написал острую и, судя по всему, очень полезную вещь. Однако Мазин оказался недоволен им. Нет, не статьей. Статью он тоже вроде хвалил. Ему не нравился рыжовский стиль работы.
Поняв, что телефонными звонками Рыжова не пробрать и что тот непременно сделает все по-своему, вспотевший от долгого подъема по лестнице, Мазин приковылял на костылях и сразу же позвал Алексея в свой кабинет.
Рыжов пошел, чувствуя, что ему будет выволочка, но это почему-то не испугало его. Он предстал перед Романом Петровичем, готовый дать отпор.
Мазин сидел в распахнутом пальто, ондатровая шапка брошена на одно кресло, на другое он положил больную ногу, замурованную в гипс. На гипсе было что-то изображено, и Алексей легкомысленно подумал, что это Мазин от нечего делать забавляется рисованием. Самое лучшее, если бы Мазин ударился в рассказ о своей травме. На рисунке, оказывается, было изображено место перелома.
Мазин был из разряда людей, которые любят в душераздирающих подробностях живописать свои страдания. А тут впечатления от болей и лечебных процедур были самые свежие, но Мазин очень скупо обмолвился о переломе. Достаточно того, что он старательно промокал осьмушкой аккуратно сложенного носового платка пот на лысине. Лицо у него было измученное, расстроенное, словно произошло что-то горестное, о чем и говорить-то тяжело.
Переполненный горечью, Роман Петрович сидел, а Рыжов стоял, и садиться Мазин ему не предлагал: пускай постоит, осознает, чего творит. Но Алексей двумя пальцами взял мазинскую ушанку и переложил на подоконник. Сам уселся в кресло. Говорить — так на равных.
Мазин покосился на Рыжова и вздохнул.
— Алексей Егорович, — начал он без предисловий, — прочитав последние номера, я остался вами недоволен. Почему вы не ставите статью Мишутина? Почему пропустили очерк Капустина, планируемый на праздники?
От обиды он становился страшно вежливым и этим обращением на «вы» давал почувствовать свое недовольство.
Однако Алексея это не образумило. Он знал, почему сделал так, и не хотел виниться. Сельхозотдел должен быть интересным, смелым отделом, иначе ни к чему ему, Алексею, тут работать.
— У Мишутина очень пустая статья, — поморщился Алексей, делая усилие над собой, чтобы не смягчить оценку. — Она не дает ничего ни уму, ни разуму. Я его вызову и попрошу переделать, а если не переделает, спишу в архив, зачем такую сухомятку…
— Но я автору уже сказал, что хорошая статья, — почти с отчаянием вырвалось у Мазина. — И Доронин, начальник управления, об этом знает. Быстрее просил дать.
— Сырье, — бросил Рыжов, не скрывая, что чувствует пренебрежение к таким мазинским авторам и их писаниям.
Мазин раскинул руки.
— Ну, конечно, что для вас мнение таких людей, как Герасим Иванович Доронин.
— Тут главное — наше мнение.
Мазин взглянул на несерьезного, несогласливого сотрудника и с обидой проговорил:
— А я вот прислушиваюсь к мнению сельхозорганов.
— В вашем возрасте пора уже не так пылко любить чужие мнения, а надо иметь свое, — выпалил Рыжов.
— Ну, ты еще молодой, тебя еще жизнь не мяла, вот и… — объяснил Мазин порыв своего литсотрудника.
— Это не от возраста зависит, а от свойства души, — уточнил Алексей, не желая соглашаться с Мазиным.
Роман Петрович растерянно пошевелил пальцами, ища свою квинтэссенцию, и не нашел. Он стал внимательно рассматривать рисунок на гипсе. И только по тому, как розовые пятна пошли по его лицу, Рыжов понял: его последние слова о том, что пора Мазину иметь свое мнение, не просто задели, а уязвили в самую сердцевину самолюбия.
— Ну ладно, — прерывисто, трудно проговорил он. — Все материалы, прежде чем сдавать в секретариат, направляйте с курьером ко мне домой.
Стуча костылями и морщась, обиженный и страдающий, Мазин ушагал к Градову, чтобы поправить роковые оплошности Рыжова, спасти статью Мишутина, информации районщиков. Роман Петрович выражал своему сотруднику полное недоверие. Теперь Алексею не к чему было ходить на планерки, потому что мазинскую заявку мог прочесть сам Градов, и на следующее утро Рыжов не пошел в кабинет редактора. Он знал, что если понадобится, около дверей зачастят возмущенные каблуки секретарши Дзень-Дзинь. Стареющая строгая Земфира Зиновьевна была вне себя, если кто-нибудь из молодых журналистов начинал своевольничать и не являлся на планерку. И тут ровно через две минуты после начала заседания раздался возмущенный стук ее каблуков.
— Это что за порядок? Вы что, не знаете: если болен заведующий, вы должны быть на планерке? — напустилась она на Рыжова, стараясь нагнать на него страх.
Протискиваясь в забитый сотрудниками редакторский кабинет, Алексей услышал бодрящие слова Верхорубова:
— Пусть Мазин выздоравливает. На дом материалы ему носить не надо, мы не можем нарушить законодательство о труде. Если человек болен, его нельзя заставлять работать, а заявки должен делать Алексей Егорович. — И все, даже самые тугие на восприятие, поняли, что дело вовсе не в законодательстве, редактор хочет подбодрить Рыжова. Алексей, садясь, уловил в его черных горячих глазах подмывающий заговорщический огонек.
Алексей опять почувствовал ширококрылую свободу, он опять делал в первую очередь то, что ему казалось интересным и нужным. Величественному басовитому профессору из сельхозинститута он вернул статью, сказав, что она не пойдет, пока тот не переведет ее с зоотехнического языка на русский. Теперь она не понятна не только дояркам, которым адресована, но и зоотехникам. Профессор, не теряя выработанной десятилетиями предупредительности, запер статью в портфель с двойным замком и вежливо спросил, не скажет ли Алексей Егорович, когда, наконец, выздоровеет Мазин. Это было не любопытство, а хорошо рассчитанный удар по Рыжову. Конечно, профессор и не подумает переделывать статью. Он дождется, когда появится Роман Петрович.