Страница 11 из 18
А. Ф. Крашенинников
Воспоминания о войне
Ясно сознаю ординарность предлагаемых записок, но, всю жизнь занимаясь историей, знаю, как интересны для историков свидетельства простых людей, далёких от кормила власти. Я принадлежу к пассажирам жизни третьего класса и часть её провел и вовсе в трюме. Попытаюсь изложить некоторые воспоминания и переживания рядового трюмно-третьеклассного пассажира советского корабля.
Я – счастливый человек, занимаюсь делом, которое полностью захватило меня и, можно сказать, является моим хобби. Прожил долгую жизнь и испытал множество приключений. Известный английский писатель Честертон советовал не зацикливаться на неприятностях, а рассматривать их как неожиданные приключения. Такой взгляд помогает жить и не сожалеть о своей судьбе. Испытав множество разнообразных коллизий, я считаю, что приключения, выпавшие на мою долю, – это те необходимые тени, без которых не было бы ощущения света и счастья.
Был трижды женат и с каждой женой разошёлся, но к каждой жене у меня осталось чувство благодарности за то хорошее, что она дала мне, хотя, конечно, при разводе испытывал и горечь, и гнев.
Делал множество ошибок, но не упорствовал в них. Другое дело, что я так и не научился вовремя анализировать их и более не повторять. Тогда бы я стал завидным членом общества. Однако этого нет… Я вновь и вновь делаю всё те же ошибки, хотя что-то всё-таки иногда корректирую.
В детстве меня заставляли писать дневник. Это было ужасное занятие: скучнейшие записи протокольного характера о том куда, с кем и зачем ходил. Ни капли мысли. Писал какой-то шизоидный тип. Потом, уже в седьмом или восьмом классе записи изменились, но всё равно атмосфера тех лет не позволяла быть откровенным даже с самим собой. Проходили исторические события: убийство Кирова, затем, через несколько месяцев, выселение интеллигенции, когда мои родители в панике, как и весь культурный Ленинград, распродавали мебель по бросовым ценам, лишь бы получить хоть какие-нибудь гроши в страшном ожидании возможной высылки. А по ночам ждали прихода энкаведешников. В нашей квартире арестовали мужчин семьи графов Ланских, а жену и дочь выселили в десятидневный срок. То же случилось и со многими другими семействами из нашего дома. Старой интеллигенции в Ленинграде почти не осталось.
В 1937 г. начался разгром советских партийных кадров. Теперь терзали тех самых большевиков, которые двадцать лет были на коне. Всё это казалось тогда крайне непонятным, исторической закономерности не улавливалось, и проносившиеся события казались похожими на стихийное бедствие. Впрочем, взрослые и воспринимали всю советскую жизнь как стихию военного времени. Когда вспоминали события дореволюционного прошлого, то говорили «в мирное время». Действительно, с окончанием «мирного времени» жизнь превратилась в сплошную цепь насилий, жесточайших расправ, в наиболее лёгких случаях – угроз применения оружия. Трудно было понять разницу между «военным коммунизмом» и просто «коммунизмом», ведь в обоих случаях главным аргументом власти являлось насилие.
Однако, несмотря ни на что, я всегда был оптимистом. В детстве был уверен, что вполне счастлив: ездил в Новгород с группой детей от Дома Журналиста, в бухгалтерии которого работал мой папа, занимался помимо школы многими делами: плаванием, боксом, стенографией, учился в театральной студии, посещал многочисленные публичные лекции в Центральном лектории и в Доме Журналиста, которые читались лучшими профессорами. Был активным комсомольцем. Меня даже намечали к участию в переписи 1939 года и в школьном комитете комсомола просили подобрать из комсомольцев группу переписчиков, поставив показавшееся мне тогда несколько странным условие: включать в группу только русских и евреев, чтобы никого из других национальностей не было.
Знал об исчезновении многих людей, но не задумывался, почему так много оказалось врагов. При массовом наборе в пионерскую организацию в 4-м классе я в неё не вступил, исполнив настояние отца. Но через четыре года стал комсомольцем, несмотря на его нежелание. Отец был религиозен, я был крещён, как все в те годы, ходил с ним в церковь в детстве, затем отошёл от религии, и он ходил в одиночку.
Начало войны для нас, студентов Академии художеств, было полной неожиданностью. Мы сдавали весенние экзамены, усиленно готовились к ним.
Мы сидели в дальнем зале библиотеки. Потом народу стало как-то меньше. Вдруг вбежал парень и крикнул:
– Война, война! По радио говорит Молотов.
Залы библиотеки быстро опустели. Студентам из общежития приносили извещения о мобилизации. Другие сами поехали в военкоматы. Да и те, кто не был обязан идти в армию, тоже настолько взволновались событиями, что ушли.
Мы возвращались по набережной Невы, потом по Невскому. Ярко светило солнце, был выходной день, и на улицах толпилось много народа. Но не было обычного воскресного оживления, не чувствовалось праздничности. Какая-то странная настороженность витала над толпами, казалось, праздно гуляющих людей. Ведь нас уверяли, что войны не будет, и мы твёрдо верили в это. Внезапное начало войны вызвало некоторую растерянность.
Большинство моих сверстников было призвано в армию сразу после школы в 1940 году. Меня же освободили от воинской обязанности по слабости зрения, и я поступил в Академию художеств. Но когда началась война, я понял, что моё место на фронте.
Дома я сказал маме, что собираюсь идти добровольцем в армию. Она не стала меня отговаривать, заплакала и сказала:
– Поступай так, как велит тебе твоё сердце.
С этим её благословением я подал заявление в партком Академии с просьбой о зачислении меня добровольцем в Красную армию. Более ста заявлений подали тогда студенты и преподаватели – те, кто не подлежали призыву или имели отсрочки и льготы.
Довольно долго для темпов военного времени мы оставались по сути дела гражданскими лицами. Месяц не получали форменной одежды, и нас почти не обучали военным знаниям. Молодых первокурсников, вроде меня, было очень немного. Большинство составляли студенты старших курсов, окончившие перед поступлением в Академию художественные училища или техникумы. Было также и несколько преподавателей. Так что интеллектуальный уровень, по сравнению с обычным армейским, был очень высоким. Мы горели энтузиазмом и хотели как можно скорее принести Родине реальную пользу в борьбе с врагом. Но пока только ели казённую кашу и изучали Строевой устав – брошюрку безусловно полезную, но не самую важную в июле 1941 года, когда наши войска отступали под бешеным натиском немцев.
Мы очень томились бездействием. Было обидно, что художники и архитекторы – специалисты редкой и ценной квалификации – почему-то не имели никакого полезного применения. Кому-то пришла в голову мысль: организовать сапёрно-маскировочный батальон. Нам казалось, что в таком деле именно архитекторы и художники смогут принести большую пользу. Но нас грубо высмеяли и издевательски предположили, что, вероятно, мы хотим замаскироваться от прямого выполнения своего долга. Лишь во второй половине июля все академические добровольцы распределились по тем или иным частям Ленинградского Народного ополчения.
Мы вошли в артиллерийский дивизион Первого стрелкового полка Первой гвардейской дивизии Куйбышевского района. Дивизион состоял из двух батарей полевых и противотанковых орудий. Сержантов нам придали из армейских частей, командирами батарей назначили лейтенантов из запаса. Меня зачислили в одно из отделений батареи противотанковых орудий вместе со студентами-академистами – Мишей Андрецовым, Лёней Аксельродом, Осей Богомольным, Сеней Киммельфельдом, Эмкой Ляндресом, Колей Рыбаковым, Сашей Томилиным, Серёжей Шоминым. Все они были со старших курсов творческих факультетов, но за месяц пребывания на формировке хорошо узнали друг друга и подружились. Трудно писать о друзьях, вскоре погибших на моих глазах, но воспоминания о них остались самые светлые.