Страница 56 из 61
Но Виктор Бриггс ничего не сказал: просто
уставился на меня и смотрел молча, не мигая.
Гарольд шумел, суетился, размахивал руками, словно надеясь таким образом разрядить накалившуюся атмосферу между хозяином и жокеем. Я сел на коня и поехал вперед, чувствуя, что ступил на поле, блокированное током опасного для жизни напряжения. Одной искры достаточно, чтобы наступил взрыв. Что-то будет? Не зря Гарольд так мечется: почуял опасность.
Подъезжая к старту, я подумал, что, возможно, в
— Подожди, я до тебя доберусь.
Не дай бог встретиться с ним на узкой безлюдной тропинке. Но кругом было полно народу, так что я безбоязненно пошел своей дорогой.
И увидел лорда Уайта — он разговаривал с двумя распорядителями, с которыми был дружен, они что-то серьезно обсуждали; взглянул на меня — мельком, украдкой, словно подмигивая. Теперь этот человек в моем присутствии всегда будет чувствовать себя неуютно. Он никогда не сможет вполне поверить, что я никому не расскажу о его позоре. И всегда будет недолюбливать меня за это. Что ж, придется ему примириться с тем, что мы будем видеться еженедельно, пока один из нас не умрет: кем бы я ни захотел стать, мир скачек всегда будет моим миром.
Когда я вышел из весовой, чтобы скакать на Коралловом Рифе, Виктор Бриггс уже ждал на площадке для выводки: мощный, как монумент, в неизменной широкополой шляпе и глухом темно-синем пальто чуть ли не до пят, неприветливый, неразговорчивый, мрачный. Увидев его, я вежливо приподнял жокейскую шапку, но он не удостоил меня приветствием.
Среди лошадей Виктора Бриггса Коралловый Риф стоял особняком — новичок-шестилетка, он, когда Бриггс купил его, уже подавал надежды в гладких скачках. Так начинали великие скакуны прошлого, например, Оксо и Бен Невис. Оба в свое время выиграли Большой приз в Эйнтри и Дерби, и хотя Коралловый Риф был классом пониже, мне казалось, что и он ждет, когда для него наступят лучшие времена. В глубине души я подозревал Виктора в худшем и страшился приказа придержать лошадь, но для себя решил: что бы ни сказал владелец, я ни за что не стану губить будущность скакуна в самом начале его карьеры.
Но Виктор Бриггс ничего не сказал: просто
уставился на меня и смотрел молча, не мигая.
Гарольд шумел, суетился, размахивал руками, словно надеясь таким образом разрядить накалившуюся атмосферу между хозяином и жокеем. Я сел на коня и поехал вперед, чувствуя, что ступил на поле, блокированное током опасного для жизни напряжения. Одной искры достаточно, чтобы наступил взрыв. Что-то будет? Не зря Гарольд так мечется: почуял опасность.
Подъезжая к старту, я подумал, что, возможно, в
пока я расседлывал его. Виктор Бриггс, как всегда, промолчал.
С седлом под мышкой я пошел взвешиваться. Что еще я мог сделать, чтобы выиграть этот заезд? Не знаю. Победитель имел достаточно оснований оттеснить меня на второе место: его скакун был резвее и крепче Кораллового Рифа. Мне не в чем было себя упрекнуть. Я не жалел сил, не сделал ни одной ошибки в прыжках, не потерял зря ни сантиметра. Я просто не победил.
Мне хотелось встретить Виктора Бриггса с высоко поднятой головой.
Когда жизнь дает по зубам, поставь коронки.
Следующий заезд я выиграл, он был менее престижным, и победа имела значение лишь для владельцев лошади — четверки жуирующих жизнью бизнесменов.
Вот это скачки, — шумно радовались бизнесмены. — Ты классный наездник, молодчина!
На расстоянии десяти шагов я увидел Виктора Бриггса: он наблюдал за мной, и глаза у него были злые. Если бы он только знал, чего мне стоили сегодняшние соревнования!
Ну что, победила не та лошадь? — спросила Клэр. Угу. Это очень плохо? Узнаю в понедельник. Не переживай… забудь. Уже забыл, — сказал я.
Я смотрел на строгое темное пальто, белую шапочку с пушистым помпоном, высокие блестящие сапоги, встретил взгляд больших серых глаз, дружескую улыбку. Как странно, что и меня кто-то ждет у весовой. Как необычно и чудесно, что сегодня мне не придется возвращаться с работы одному. Словно кто-то развел для меня огонь в холодном доме. Или посыпал мне клубнику сахаром.
Заедем к моей бабушке, ладно? Мне нужно ее повидать, — сказал я.
Старуха стала совсем плоха.
Сидеть прямо она уже не могла и, совсем без сил, полулежала, откинувшись на подушки; даже глаза, казалось, устали бороться, а в потухшем
взгляде больше не читался вызов: видно, физическая немощь сокрушила ее дух.
Ты привел ее? — спросила она без всяких предисловий, не сказав даже «здравствуй».
Напрасно я надеялся, что она ко мне переменится.
Нет, — ответил я. — Я не привез ее. Ее след потерян. Ты обещал найти ее. Ее след потерян.
Она закашлялась — слабо, негромко, но высохшие плечи затряслись. Бабушка на несколько секунд прикрыла веки, потом вновь открыла глаза и посмотрела на меня. Старческая рука поверх простыни дрожала.
Оставьте деньги Джеймсу, — сказал я.
Глаза вспыхнули — неярко, ненадолго — прежним злым упорством; старуха покачала головой.
Тогда пожертвуйте на благотворительные нужды, — посоветовал я. — Например, на собачью больницу. Ненавижу собак. А как насчет спасательных шлюпок? Ненавижу море. Меня всегда тошнило на море. На исследования в области медицины? Не очень-то она мне помогла, медицина. Ну а как насчет того, чтобы оставить деньги какой-нибудь религиозной общине? — медленно спросил я. Ты сошел с ума. Я ненавижу религию. От нее одни беды. Войны. Ни пенса они у меня не получат. Чем я могу вам помочь? — спросил я, без приглашения усаживаясь в кресло. — Аманду я, конечно, не найду, но я мог бы сделать для вас что-то другое. Принести вам что-нибудь? Чего вы хотите? Хочешь меня умаслить, чтобы я тебе деньги оставила? — спросила она; губы слабо дернулись в презрительной усмешке. — Не дождешься. Я дам напиться издыхающей кошке, даже если она плюнет мне в лицо, — сказал я.
Она раскрыла было рот, но от обиды слова давались ей с трудом.
Да как… ты смеешь… ты! А как вы смеете до сих пор думать, что я хоть пальцем пошевельну ради ваших денег?
Старуха поджала губы в тонкую нить.
Принести вам чего-нибудь? — снова спросил я спокойно. — Вы чего-нибудь хотите?
Несколько секунд она молчала, потом с усилием произнесла:
Уходи. Хорошо, я сейчас уйду. Но сперва я хочу вам кое- что предложить. — Я сделал паузу и, не услышав возражений, продолжил: — На случай, если Аманда все же когда-нибудь найдется, почему бы вам не учредить для нее опеку? Найдите достойных опекунов, и пусть себе сторожат капитал Аманды до поры до времени. Сделайте такие распоряжения, чтобы воспользоваться основным капиталом ни ей… и никому другому, кто, может быть, станет… охотиться за ее состоянием… было невозможно. И чтобы проценты достались только Аманде, ей одной, и только через опекунов. Где бы ни находилась сейчас Аманда, — продолжал я, — она всего лишь семнадцати- или восемнадцатилетняя девчонка и слишком молода, чтобы распорядиться такой огромной суммой. Ей нужны поводья. Оставьте ей деньги вместе с железными поводьями. Это все? — спросила старуха. Да.
Она лежала передо мной безгласная, неподвижная.
Я ждал. Всю жизнь я мечтал дождаться от бабушки хоть чего-нибудь, кроме ненависти. Я ждал напрасно.
Уходи, — сказала она наконец. Хорошо, — сказал я, вставая.
Я дошел до двери. Взялся за ручку.
Пришли мне розы, — услышал я за спиной голос бабушки.
Один из цветочных магазинов был еще открыт; продавец уже собирался уходить.
Она понимает, сколько сейчас стоят розы? — возмутилась Клэр. — Декабрь на дворе. Если бы тебе, умирая, захотелось роз, разве тебе было бы не все равно, сколько они стоят? Наверное, ты прав.
В магазине оставалось только пятнадцать нежнорозовых бутонов на длинных ножках, таких маленьких, что их можно было назвать розами с большой натяжкой. Все, что осталось от свадебного заказа.
Потом мы вернулись к дому для престарелых, и я передал букет дежурной сиделке, попросив доставить немедленно. В букет я вложил открытку, где