Страница 84 из 146
Титульный лист «Легенды о святой Елизавете»
К образам двух самых дорогих для Листа святых — своего небесного покровителя Франциска из Паолы и Франциска Ассизского — композитор обращался неоднократно. Еще в 1860 году он написал мужской хор «К святому Франциску из Паолы. Молитва» (An den heiligen Franziskus von Paula. Gebet). Теперь, в 1862-м, он создал «Солнечный гимн святого Франциска Ассизского» (Cantico del Sol di San Francesco d’Assisi)[583] и «Осанну» (Hosa
После окончания работы над «Легендой о святой Елизавете» Лист вновь вернулся к давно задуманной оратории «Христос». 19 ноября он признавался дяде Эдуарду: «Я дал себе обет осуществить свои планы создания оратории „Христос“. Зная свои слабые и сильные стороны, думаю, что к 22 октября 1863 года я его выполню»[586]. Забегая вперед скажем, что исполнение данного обета Лист задержал на три года.
После неудачных попыток Гервега в 1853 году и Каролины Витгенштейн и Петера Корнелиуса в 1857-м написать либретто к «Христу» Лист решил сделать это сам, используя тексты Библии, католической литургии и нескольких латинских гимнов. С этого он и начал новую работу, продолжая вести жизнь затворника. Единственное известие — на этот раз счастливое — всколыхнуло его размеренный жизненный уклад: 20 марта 1863 года Козима родила вторую дочь, которую назвала Бландиной Элизабет (1863–1941). Лист был сердечно благодарен дочери за то, что она дала своим детям имена в честь брата и сестры, с утратой которых любящий отец так никогда и не смирился… Теперь Лист с облегчением узнал, что «мать и дитя здоровы».
Отвлекшись от оратории «Христос», Лист написал страстное и зажигательное произведение, выпадающее из общего направления творчества последних месяцев: «Испанская рапсодия. Испанская фолия и арагонская хота» (Rhapsodie espagnole. Folies dʼEspagne et Jota aragonesa). Кроме того, в продолжение традиции его виртуозно-картинных этюдов тогда же были созданы «Два концертных этюда» (Zwei Konzertetüden): «Шум леса» (Waldesrauschen) и «Хоровод гномов» (Gnomenreigen). Не иначе как мысли о маленькой внучке вдохновили Листа на сказочный сюжет.
Однако перемены в настроении не повлекли за собой перемен в общем душевном настрое Листа. Ему хотелось полного уединения, чтобы еще больше сосредоточиться на работе. 20 июня[587] он принял приглашение отца Агостино Тейнера (Theiner; 1804–1874), префекта Ватиканского секретного архива, с которым его познакомила Каролина Витгенштейн, и переехал в покои монастыря Мадонна-дель-Розарио (Mado
Тишину нарушал только звон колоколов. Лист дописывал сочинение для мужского хора — гимн «Славим славных славян!» (Slavimo slavno Slaveni!), посвященный тысячелетию составления славянской азбуки святыми Кириллом и Мефодием, широко отмечавшемуся в 1863 году[590]. Практически сразу Лист сделал переложение гимна для фортепьяно, а затем для органа. 3 июля гимн был впервые исполнен в Риме.
А 11 июля в уединенных покоях монастыря Мадонна-дель-Розарио Лист удостоился визита папы Пия IX в сопровождении монсеньора Густава Гогенлоэ. Разговор коснулся не только благотворного влияния на Листа его пребывания в Риме, но и перспектив реформы церковной музыки. Листу показалось, что папа разделяет его точку зрения, а в поддержке монсеньора Гогенлоэ он был уверен.
Ответ на вопрос, что так долго удерживало Листа в Риме, прост: он стремился создать музыку, достойную его веры, в лоне Церкви, которой он был предан всей душой. Музыкант признавался: «Пребывание в Риме для меня не случайность. Оно означает третий (и, вероятно, последний) этап моей жизни, часто омрачаемой неудачами, но всегда наполненной трудом и устремленной вперед, несмотря ни на какие удары. <…> У меня сейчас достаточно времени, чтобы благополучно завершить многие затянувшиеся работы и решить свою собственную судьбу. Этому благоприятствуют мой теперешний замкнутый образ жизни, которая в дальнейшем станет еще более уединенной, и мое теперешнее жилище в монастыре, из которого не только открывается прекраснейший вид на весь Рим, Кампанью и горы, но которое дает мне то, чего я жажду: удаленность от внешнего мира, покой и умиротворение»[591].
Тогда, в 1863 году, уединение Листа было добровольным, нисколько не угнетало его, а, наоборот, вдохновляло. И хотя сомнения в том, что в итоге он будет по-настоящему понят, постоянно преследовали Листа, его решимость не сворачивать с избранного пути была непоколебима. 6 декабря Лист писал Агнес Стрит-Клиндворт: «Я получил приглашение из Петербурга, от Филармонического общества, дирижировать в будущий пост двумя концертами, в которых охотно исполнят несколько моих, до сих пор непонятых, произведений! <…> Я ответил петербургским господам, что собираюсь неизменно спокойно сидеть в своем углу и, в лучшем случае, работать над тем, чтобы мои произведения были еще более непонятными»[592].
В конце жизни Листа ждало уже не добровольное уединение, а вынужденное одиночество. Его лучшие произведения так и остались «непонятными», непонятыми, неоцененными. Но если «содержание и постоянство некоторых исключительных чувств не зависит от тех или иных внешних решений», то и непреходящая ценность искусства не измеряется внешними проявлениями успеха. Лист это понимал, как никто.
Наступил 1864 год. Лист по-прежнему вел спокойную и размеренную жизнь в монастыре Мадонна-дель-Розарио. Он редко принимал посетителей, всё время посвящая работе. Регулярно его навещал только Джованни Сгамбати, который брал у него уроки.
Однако именно к этому времени относится знакомство Листа с графом Алексеем Константиновичем Толстым (1817–1875), впоследствии весьма дорожившим дружбой не только с ним, но и с княгиней Каролиной Витгенштейн, с которой состоял в переписке[593] вплоть до своей смерти. В письме Каролине Павловой[594] (кстати, Лист в 1848 году написал «Романс»[595] на ее стихи; рукопись сопровождалась посвящением: «В знак уважения изящному поэту от неловкого музыканта Франца Листа») от 20 февраля 1864 года Толстой сообщал: «С тех пор как мы в Риме, мы время от времени видим Листа. Вчера он был даже так любезен, что играл у нас, совсем не заставив себя просить. Он с удовольствием вспоминает время, проведенное вместе с Вами в Веймаре, и хранит о Вас самую лучшую память. Когда я ему сказал, что Вы перевели „Дон Жуана“ и „Смерть Иоанна IV“, два действия из которого были напечатаны, он выразил желание прочесть и то и другое и не раз повторял это в разговоре со мной. Не могли бы Вы прислать мне обе эти вещи… Было бы, я думаю, чрезвычайно любезно с Вашей стороны — собственноручно написать несколько слов, обращенных к Листу, на обложке „Дон Жуана“»[596].