Страница 5 из 8
Проще говоря, эти меры предосторожности не имеют никакого смысла и по степени эффективности сопоставимы разве что со знаменитыми камбоджийскими минными полями, убившими куда больше своих граждан, нежели неприятелей, или с одеялом, в которое с головой укутываются маленькие дети, спасаясь таким образом от иллюзорных ночных монстров.
Именно сюда, в Сферу, человек тащит самый неприглядный, тяжкий и напрочь запретный для всех остальных груз ничтожных поступков, неосмотрительных грехопадений и откровенных злодейств, пытаясь навсегда похоронить его и в который начать жизнь заново, не догадываясь при этом о принципиально главном свойстве Сферы: она настроена исключительно на поглощение – опция возврата из нее отсутствует по умолчанию.
Поэтому, единожды попав в Сферу, человек, как правило, застревает в ней навсегда. Поначалу ему хорошо – он чувствует себя надежно защищенным, недосягаемым, а все прочее не кажется сколь-нибудь существенным. Но уже очень скоро на горизонте проступает едва заметный контур тоски, постепенно разрастаясь и трансформируясь в сумрачный непроницаемый монолит обреченности. Человек понимает, что это навсегда, и начинает хаотично метаться по периметру Сферы в поисках выхода – от одной ловушки к другой, теряя при этом остатки сил, рассудка, начисто лишаясь самой человеческой сущности. Однако Сфера автономна, супермассивна и лишена изъянов. Почти лишена, потому что способ выбраться из нее все же есть.
Но перед тем, как я расскажу о нем подробнее, вам нужно обо мне кое-что знать. Я убил человека.
…Прозвище «Почтеннейший» приклеилось к нему как-то само собой. Уж очень он любил это слово, постоянно адресуя его совершенно разным людям – от подконвойного «мокрушника» до нашего шефа – районного прокурора, пожалуй, последнего честного и умного прокурора на моей памяти. Да-да, бывали и такие. Бывали…
– Доброе утро, почтеннейшие!
– Утро доброе, Почтеннейший!
С этого шутливо-витиеватого приветствия, как правило, и стартовал наш рабочий день. Мы – это троица юных клерков, получивших место приписки в одной из райпрокуратур города, ставшей нам своеобразной «альма-матер»: я, Саня и Володя. С Сашкой мы дружили еще со студенческих времен, а с Володей познакомились в хрестоматийном месте встреч людей нашей профессии – следственном изоляторе. Какое-то время мы работали порознь, но затем, благодаря ряду судьбоносных случайностей, а также приобретшему форму стихийного бедствия характера общения между мной и моим первым шефом, собрались под одной вечно протекающей казенной крышей. Работали мы много, увлеченно и результативно. Главным образом, это было обусловлено непререкаемым авторитетом прокурора и его исключительными человеческими качествами, хотя, стоит признать, возможность отвесить неофиту теплую ламповую пиздюлину он упускал крайне редко. И вообще, это был самый сплоченный и эффективный коллектив из всех, где мне приходилось работать. Выпадал из него лишь Почтеннейший. Выпадал не часто, но весьма основательно.
Дело в том, что Почтеннейший был алкоголиком. Вопиюще пьющим. Даже по меркам конторы, сотрудники которой всегда умели и любили нарезаться до кондиции покемона по любому более или менее подходящему поводу.
Здесь, видимо, следует уточнить, что срывы Почтеннейшего всегда носили спонтанный характер, и каждый из них продолжался минимум две недели, по истечении которых следовал примерно такой же протяженности период полупринудительного рехаба в ведомственной клинике.
В этот сложный период его типовой «рабочий» день выглядел следующим образом: сначала в служебное помещение проникало тяжелое этаноловое амбре, и лишь за ним внутрь вплывало тело самого Почтеннейшего, будто ведомое кем-то на незримом поводке. Почтеннейший входил в кабинет, плотно закрывал за собой дверь, и через мгновение из-за нее слышался звук отпираемого сейфа, где помимо надзорных производств и прочих документов всегда лежало, как он говорил, «лекарство». Подлечившись, Почтеннейший какое-то время имитировал оживленную трудовую деятельность, каждые полчаса наведываясь в сейф, однако, как правило, к обеду его не становилось. Мы аккуратно грузили его остов на заднее сиденье «служебки» и отвозили домой, куда на период срывов переезжала его престарелая мать, так как жена с сыном давно жили отдельно. После дежурного рехаба Почтеннейший снова возвращался в трудовые пенаты, получал, наверное, сотое китайское предупреждение от нашего строгого, но справедливого шефа и продолжал работать. А работать, к слову, он умел. И каждое новое утро начиналось так же, как раньше:
– Доброе утро, почтеннейшие.
– Утро доброе, Почтеннейший.
Спустя несколько месяцев все повторялось точь-в-точь, но все настолько привыкли к этому порочному свойству его личности, что уже не обращали на него внимание. Более того, мы жалели Почтеннейшего и всячески его поддерживали в период неизбежной посталкогольной депрессии, так как человеком он был хорошим, всегда помогал дельными советами и постоянно подкармливал наши активно растущие, но малоимущие организмы продуктами питания, а также горячительным содержимым его поистине бездонного сейфа.
Тем временем, нашу некогда монолитную троицу разметала судьба, принявшая обличье начальника отдела кадров конторы. Сначала Сашку, потом Вову, а затем и меня забрали в облпрокуратуру, распределив в разные отделы и управления. Там мы провели несколько бесполезных лет, попутно взрослея, матерея, а также осваивая азы аппаратных игрищ и прочих бюрократических забобонов.
Отношений с Почтеннейшим мы практически не поддерживали, случайно пересекаясь лишь по работе или во время учебных семинаров, которые на государственной службе выполняют функцию своего рода мессы – одни и те же люди говорят об одном и том же (именно поэтому на каждый семинар я брал с собой «Маятник Фуко», искусно маскируя книжку под ежедневник).
Иногда, правда, из «альма-матер» до нас докатывались слухи, что, дескать, Почтеннейший – «опять», но мы по привычке воспринимали их спокойно, так как уже знали, что существуют механизмы, обратить вспять которые не стоит и пытаться.
Несколько бесполезных лет прошло быстро. Мы чуть повзрослели, обрели некое подобие лоска, оснастились полезными и не очень связями, положительными реноме и непоколебимой верой в собственную правоту во всем. Не знаю, имеет ли последний пункт какое-то специальное медицинское определение, однако, поверьте, это болезнь. Ты не просто отождествляешь себя с законом – ты отождествляешь закон исключительно с собой. Это сродни стойкому ощущению богоизбранности, объективно лишенному малейших оснований. В такой вот эгоцентричной кондиции мы и вступили в по-настоящему взрослую жизнь. Сначала Сашку, потом Володю, а затем и меня перевели на так называемую «самостоятельную» работу, и после короткой, но довольно неприятной процедуры назначения у тогдашнего Генпрокурора я снова встретился с Почтеннейшим уже в качестве его непосредственного руководителя. Он почти не изменился внешне, разве что немного постарел, но в его глазах все так же таилась лукавая усмешка, а каждое новое утро начиналось с традиционного обмена тем самым приветствием:
– Доброе утро, почтеннейший.
– Утро доброе, Почтеннейший.
Первую «скачуху» я простил ему по инерции. Даже не простил, а, скорее, просто не обратил на нее внимания, пребывая в твердой уверенности, что ближайшие полгода в этом плане нам ничего не грозит. К тому же сам я вел образ жизни, весьма далекий от идеального, с головой окунувшись в головокружительный мир легитимной власти, сопутствующих ей пороков и, каюсь, нахуевертил с лихвой. Двадцать семь лет – это всегда двадцать семь лет. Как бы ты ни изгалялся, в какие бы рамки себя ни загонял, зверь внутри тебя задремлет очень нескоро. Впрочем, на результатах работы это не отражалось, а результаты тогда ценились куда выше идеального пробора и неоднозначных особенностей организации личного досуга. Не знаю, правильно это или нет – наверное, истина, как обычно, кроется где-то посередине. Как-то жили.