Страница 1 из 8
Сергей Иванов
Противо Речия
© С. В. Иванов, 2016
© Л. П. Вировец, художественное оформление, 2016
Вероника
Темнота иссякает катастрофически быстро. Сначала все вокруг наполняется сдержанным гулом неумолимо надвигающегося рассвета. Наполненная водянисто-молочным маревом, редеет и сворачивается ночь. Столбик термометра, словно очнувшись после очередной летаргии, бездумно тянется вверх. Неслышный, но четко ощутимый гул нарастает, и спустя мгновение наступает кульминация. Солнечный диск, еще более безжалостный и раскаленный, чем накануне, стремглав возносится в зенит, и город тотчас покрывается огромными рваными стигматами, сквозь которые сочится киселистое, бесноватое лето.
Медленно, как в рапидной съемке, улицы заполняются невыспавшимися, отрешенными людьми. Ты без труда вклиниваешься в пыльный человеческий поток, увязаешь в нем, целиком подчиняешься его воле. Дальше – механика: приветствия, улыбки, рукопожатия. Большего от тебя и не требуется.
И вот, пока твой персональный голем прочно держит связь с другими пустотелыми исчадьями гражданственности, ты вдумчиво и неспешно перебираешь ворох обрывочных воспоминаний, неразрешенных вопросов и непреодоленных противоречий.
Вероника – моя одноклассница, и она выглядит старше своей матери.
Если учесть, что ее мать приблизительно одного возраста с моими родителями, то в свои тридцать шесть Вероника давно перешагнула стереотипические шестьдесят. Я не знаю точно, что именно помогло ей так ускорить свою жизнь: водка, «винт» или регулярный стресс, однако, судя по ее основательно развороченному фасаду, без первых двух факторов дело точно не обошлось.
Мать Вероники живет в соседнем дворе, и я часто вижу ее. Она мало изменилась с тех пор, когда приводила свою неизменно опрятную, наглаженную и музыкально одаренную дочь-отличницу в школу, – все такая же осанистая, крупная женщина нордического типа. Она словно застыла во времени, и однажды я подумал, что некая компенсаторная взаимосвязь между родителями и детьми мало того что существует, но и работает в обоих направлениях. Поэтому если кто-то из них решает умереть – от блажи или по веской причине, кто-то обязательно должен жить вопреки времени, логике и необратимым процессам в организме.
Где живет Вероника, я не знаю. В любом случае, непохоже, чтобы она по-прежнему жила с матерью. Я делаю ставку на теплотрассу – это достаточно популярное место среди людей ее стиля, классика.
Долгое время, завидев ее перекошенный, словно раскачиваемый невидимым внутренним маятником силуэт, надсадно тянувшийся от одного мусорного бака к другому, я нарочно пытался выбрать направление движения, не пересекающееся с ее траекторией, тем более, что Вероника редко выходила на промысел в одиночестве, а перспектива публичного обмена приветствиями с коллективом похмельных бичей откровенно угнетала меня, и даже не спрашивайте почему.
Но однажды нам все-таки пришлось пообщаться. Я битый час вежливо и безучастно выслушивал от местной ЖКХ-активистки очередную порцию бреда, не без удовольствия рисуя в воображении картины ее механического удушения, с последующим расчленением трупа и ритуальным развеиванием праха над канализационным колодцем. И когда, перехватив инициативу в секундной передышке между тирадами и сжато попрощавшись, я уже почти скрылся за массивной металлической дверью подъезда, меня позвали. Я обернулся и увидел Веронику. В сумерках она казалась утопленницей – те же глаза с неестественным выкатом, набрякшие, словно разорванные губы – одутловатая, синюшная, испитая.
– Привет, Сереж.
– Привет, Вика.
– А ты здесь живешь?
– Давно.
– Понятно.
Я не уходил, и она, видимо, не ожидая этого, на мгновение зависла. Я ждал. Наконец она, будто стряхнув с себя оцепенение, тихо спросила:
– У тебя случайно нет сигарет?
– Случайно есть, – я вынул пачку и протянул ей. – Бери всю.
– Спасибо.
– Да не за что.
Она выцарапала из пачки сигарету и начала шарить по бессчетным складкам своей куртки-хламиды. Я вынул зажигалку, дал прикурить. Она несколько раз нервно, глубоко затянулась, затем на выдохе атонально бросила:
– Как дела?
– По-разному.
– Дети есть?
– Сын.
– Сын – это хорошо.
– Это лучше, чем хорошо.
– Ну да.
– Ты как?
– Ты же видишь.
– Вижу. Деньги нужны?
– Ну… – она замялась, – займи. Сейчас период такой, сам по…
– Понимаю, – оборвал я ее, – и если честно, мне, в общем-то, похуй, какой у тебя сейчас период, – как и последние двадцать лет, что мы не виделись. Я все понимаю. На вот, возьми полтинник – больше не могу.
Мы замолчали. Каждый сверлил взглядом свою собственную пустоту, чтобы не поднимать глаз. У меня не было ни единой причины продолжать разговор, у нее – и того меньше. Активистка, застыв с открытым ртом, стояла в паре метров от нас, наблюдая сцену столь длительного общения вечно занятого и, в принципе, благополучного жильца с местной синявкой.
– Спасибо, Сереж.
– Да брось. На «системе»?
– Нет. Давно.
– Значит, синька?
– Бывает. Да.
– У всех бывает.
– А ты? Работаешь?
– Приходится.
– Кем?
– Долго объяснять. Если по сути, то проституткой.
– Это как?
– Ты не знаешь, как работают проститутки? Приезжаю, делаю дело, забираю деньги, отваливаю.
– Все шутишь.
– Хотелось бы.
– Платят хорошо?
– Не очень. Но я и не целуюсь.
– Понятно.
– Чего уж тут непонятного. Я твою маму часто вижу здесь, – до сих пор не знаю, зачем сказал это.
Она медленно подняла голову и впервые за всю беседу посмотрела мне в глаза.
– Я тоже.
– Вы общаетесь?
– Нет. Давно. Просто вижу. Часто.
– А она?
– Не знаю.
– Понятно. Ну а ты не пыталась…
– Пыталась. А как?..
– Вопрос.
– Вопрос.
– Ну тогда держись. Некоторые вещи имеют свойство разрешаться сами собой, – соврал я и взялся за дверную ручку-скобу, потому что этот внезапно ставший чересчур личным разговор совершенно меня вымотал.
– Держусь пока.
– Я вижу. Все будет хорошо.
Так, порцией нейтральной, но от этого не ставшей менее лицемерной лжи и завершилась наша беседа. Спустя несколько месяцев я снова увидел Веронику. Все еще помятая и отекшая, но на удивление трезвая и даже немного посветлевшая лицом, она шествовала куда-то с таким же куртуазным и вопиюще трезвым кавалером. Я как раз садился в автомобиль. Она улыбнулась и махнула мне рукой, я кивнул, а кавалер, не понимая, что происходит, ошалелыми глазами засвидетельствовал рвущий все его шаблоны обмен любезностями.
Вот бы на подобной светлой ноте и закончить эту историю. Однако, хэппи-энд в наше время – товар штучный, а сама жизнь все больше напоминает мне неосвещенное ночное шоссе. Всегда найдется тот, кто моргнет тебе «дальним», предупреждая об опасности, а ты непременно подумаешь, что этот урод слепит тебя нарочно. Ясность, конечно, наступит, только уже навряд ли от нее будет какой-то прок.
В общем, еще через несколько месяцев я снова увидел ее. Все в том же дворе. Облепив скамейку, гортанно, неразборчиво переговариваясь, бичи с аппетитом поглощали добытую из стоящего неподалеку мусорника еду.
Вероника, стиснутая со всех сторон рычащей, рвущей объедки сворой, сидела в самом центре, низко свесив взлохмаченную старушечью голову. Даже не удивившись, я прошел мимо и здесь же едва не столкнулся с ее матерью. Все такая же осанистая, крупная и противоестественно не стареющая, она гордо и надменно, не дрогнув ни единым мускулом, прошествовала мимо скамейки, на которой, зажатая внутри чумазого зловонного конгломерата, подыхала ее единственная дочь.
Потому что, как бы кощунственно это ни звучало, если кто-то решает умереть, кто-то должен жить. Вопреки времени, логике и боли. Вопреки самой жизни.