Буря на Волге

— У меня сын там! — гордо ответил Хомяк.

— Теперь такой пример, Федор Иванович, Если возьмутся за один конец веревки ваши сорок, да вы с ними — сорок первый, а за другой — все остальные, чья сторона потянет? Конечно, та, где будут все остальные. Тут встал народ, а он - громадная сила... Вот чего они недопонимают.

— А оружие, как по-вашему? — стоял на своем Хомяк.

— А что оружие? Вашим же оружием вас и отшлепают, — закончил Андрей.

— Вот, слыхал? Прямо тебе говорит человек ученый, — подскочила Марья Ланцова.

— Молчи ты! Жаба болотная! — закричал Хомяк. — Много ты понимаешь в военном деле! Тоже нос в люди сует.

Хомяк слушал Андрея и ушам своим не верил: «Ничего не понимаю, как же это — офицер и вдруг за красных? Ничего не понимаю».

Андрей отошел от Хомяка, сел на край горы рядом с Чилимом.

— Ну, как дела, Василий Иванович? — спросил Андрей.

— Видите, какие дела, пришли было отдыхать, а, видимо, придется снова идти воевать.

— А это кто, твои однополчане? — спросил Андрей.

— Да. Друзья. Вместе на передовой были, а теперь в гости зашли, да неудачно.

— Дрянь дела-то, Вася, опять война. Вот они, враги-то, между нами шныряют, — показал на Хомяка Андрей. — У меня отпуск кончается, в Петроград нужно возвращаться, а теперь вряд ли скоро удастся выбраться.

Пока шли разговоры и споры, бой на Волге разгорался все сильнее. На смену затонувшему буксиряку из-за поворота вышли еще три судна белых: буксиры «Вульф», «Архип» и самоходная баржа «Данилиха». Они открыли яростный огонь по отступавшей «Ольге».

«Ольга», отстреливаясь, медленно шла на отступление и скрылась за островком у теньковской пристани.

Марья Ланцова, вздыхая, долго смотрела ей вслед печальным взглядом.

Суда белых дальше преследовать не пошли, остановились в горах у пристани. К вечеру туда же подошел большой пассажирский пароход «Василий» в сопровождении двух катеров. На нем приехало штабное начальство белых.

Надвигалась темная ночь.

Глава четырнадцатая

Стрельба на Волге стихла. Солнце продолжало свой путь к закату, кидая багряные краски на жнивье ржаного поля, усеянного стройными бабками снопов, от которых ложились на пашню прохладные тени. Кое-где еще качались переспевшим колосом несжатые полоски, упираясь примятыми концами в пыльную полевую дорогу, по которой торопливой походкой шел Ильяс от Чилима. Невесело было у него на душе. Он часто курил и думал, как-то встретит его брат Ибрагим, оставшийся главой семьи. Были у него еще два брата, Валей и Гимадей. Но Ибрагим ему писал, что они погибли на фронте еще в первые дни войны. Все эти воспоминания и думы ложились тяжелым камнем на сердце Ильяса.

«Вот приду я в деревню, а она, наверное, уже занята белыми», — так размышляя, он уже прошел верст пять. А до его деревни оставалось пройти еще столько же. Начала мучить жажда. Так захотел пить, что за кружку воды согласился бы он налить кружку спирта, который хранил во фляжке, засунутой в мешок. Ильяс знал, что на пути скоро ему встретится овраг, в котором есть хороший родник, куда во время жаркой страды приходили с поля запивать хлеб с солью. Он прибавил шагу. Спустившись в овраг и подходя к роднику, он увидел две фигуры. Поодаль от родника стояла женщина, а у самого родника сидел мужчина, прихлебывая из кружки полу. Ильяс узнал в сидевшем у родника своего дядю, Абдуллу Закирова, а в женщине — жену брата Ибрагима.

— Здравствуй, Абдулла абый! — весело крикнул Ильяс, обнимая дядю. — Здравствуй, Суфья!

Возбужденный неожиданной и радостной встречей, он еще никак не мог сообразить, почему вдруг заплакала золовка.

— Вы с пристани, наверно в гости заходили, так опоздали? — спросил он дядю.

— Из своей деревни, — ответила Суфья и, закрыв лицо платком, снова заплакала. Дядя тоже молча вытирал глаза рукавом рубашки.

— Куда вы в ночную пору?

— От смерти бежим, — наконец, выдавил Абдулла.

— Какая смерть, зачем смерть? — допытывался Ильяс, понизив голос до шепота.

— Ай, Ильяс! В деревне такие дела идут... — прошептал Абдулла. — К нашему мулле приехал волостной старшина Гайнуллин. Знаешь его?

— Знаю, — сказал Ильяс.

— Ночью собрались все баи и муллы, калякали, калякали, взяли палки, пошли по деревне, всех членов совета избивали, а твоего брата Ибрагима до смерти избили. Тебя тоже, говорят, ждут. Как Ильяска придет, его тоже прикончим. А теперь в деревню пришли белые солдаты, ну совсем конец...

— Куда же вы теперь? — спросил Ильяс.

— В деревню Шапкинскую, к отцу Суфии бежим. Айда, скорее, скорее, а то найдут и здесь убьют.

— А-ай, в какое время попал, — простонал Ильяс. — Куда теперь пойду и сам не знаю.

— Да, в деревню идти нельзя, — подтвердила сквозь слезы Суфья.

— Ну, прощай, Ильяс, мы пошли, — сказал Абдулла.

— Подожди, дай-ка кружку, — попросил Ильяс. Он только теперь вспомнил, что к роднику шел пить.

Выпив две кружки холодной воды, распростившись с Абдуллой и Суфьей, Ильяс зашагал обратно, часто вытирая набегавшую слезу рукавом гимнастерки. Он сожалел, что не взял с собой винтовку. Теперь бы пригодилась. Уложил бы десять баев, а там пусть бы и смерть. Куда идти? В Казань — белые не пропустят. Что делать? Как он ни ломал голову, но ничего иного придумать не мог, как только вернуться к Чилиму.

Деревня казалась вся вымершей в эту ночь: ни света в окнах, ни звука человеческой речи. Только заунывный звон церковного колокола разрезал темноту ночи. Сторож, верный своему долгу, отбивал ночные часы. Чилим с Бабкиным уже спали, когда постучал в дверь Ильяс.

— Ну, вот уже начинается, — проворчал, вскакивая с постели Чилим. — Кто там?

— Открывай, это я, Ильяс!

— Ты чего, разве не ушел в деревню? — открывая дверь, спросил Чилим.

— Сходил уже, хватит.

— Белые, что ли?

Ильяс молчал, только всхлипывал, снимая мешок.

— В чем дело, чего ты пыхтишь? — озабоченно спросил Чалим.

— Брата убивали, — сдавленным голосом сказал Ильяс.

— Как, кто убил, белые, что ли?

— Нет. Бай, кулаки.

— Откуда ты узнал?

Ильяс рассказал Чилиму с Бабкиным, что сам услыхал от дяди.

— Да, невесело встретила тебя деревня, — вздохнув, сказал Чилим. — Ну что ж, ты — солдат. Я понимаю, брата жалко, но слезой его не воротишь. Ладно, живи пока у меня, здесь тебя баи не найдут.

Ильяс понемногу начал успокаиваться, попросил стакан у Чилима.

— Давайте выпьем. Нес брата угощать, а теперь придется поминка справлять.

— Видишь, как жизнь играет нами? День был — с радости пили, ночь пришла — с горя пьем. В жизни все бывает. Успокойся, Ильяс. Все равно будет праздник и на нашей улице.

— Да не знаю, когда.

— Ты сам видишь, что сейчас сделать ничего нельзя. Все кулаки и ваши баи снова подняли головы, их поддерживает власть белых. Вот чего я скажу: до выяснения дела оставайтесь пока здесь. Будем потихоньку рыбачить, рыба нынче хорошо попадает, снасти у меня есть, лодка тоже. А то неводом пойдете тянуть, в артели-то вас и не заметят. А потом, может быть, снова все переменится, — сказал Чилим, — А теперь пошли спать — угро вечера мудренее.

В это время Яким Петрович Расщепин стоял на коленях перед образами, изготовленными владимирскими богомазами, которые были освещены тусклым светом масляной лампадки, склонялся и в исступлении шептал;

— Слава тебе, владыко небесный, сладчайший истинный Христос, простил ты наши тяжкие прегрешения и опять сподобил нас всеми благами земными...

Окончив молитву, Расщепин быстро накинул на плечи суконную праздничную поддевку, напялил картуз, шитый на вате, со светлым козырьком, и отправился к Хомяку обсудить кое-какие делишки. Пробравшись в тени домов, он постучал в темное окно.

— Эй, Федор Иваныч! Не спишь? Открывай, брат.

— Какой сон! Что ты, Яким Петрович, разве можно в такую ночь спать? Такая радость! Да это все равно, что светлое христово воскресенье, право, еще больше. Теперь не только Христос воскрес, а и мы с вами снова воскресли... — говорил Хомяк, шаря толстыми пальцами на воротах железный засов.