Буря на Волге

— Со свиданьем и за наше будущее! — чокаясь, произнес Чилим.

— А-яй, хорошо! — потер под ложечкой Ильяс.

— Мама! А ты чего спряталась? — крикнул Чилим.— Иди, выпей немножко!

— Да куда уж мне, я старуха. Сами-то пейте на здоровье.

— Иди, иди, мамаша, тряхнешь стариной, — шутил Ефим.

Еще выпили по стаканчику, повеселели, вспомнили фронтовые дела.

— А ведь дела-то дрянь, Вася. Мы хоть и закончили войну, а все-таки воевать нам снова придется. Мы вот с Ильясом кое-что слыхали на пароходе и не особенно для нас приятное... — сказал Ефим.

— От кого слыхали? — спросил Чилим, пристально глядя на Бабкина.

— Баскаков рассказывал, что от Симбирска белые идут, наверное, скоро здесь будут. Он на «Услонском» теперь работает, а раньше на «Кондратье» был. Говорит, что «Кондратия» белые в плен взяли. Около Тетюш припыжили два буксиряка белых да как саданут из шестидюймовой и прямо «Кондратью» под руль. Нагнал, говорит, их «Архип», пулеметчики наводят пулеметы, а с мостика кричит в рупор офицер, сам хозяин парохода Стрижов: «На «Кондратье»! Поднимай белый флаг!» Баскаков отвечает ему: «Нет у нас белого-то, один только, красный!» Офицер матерится. Пароход все-таки поставили на якорь. Тут же начали проверять документы, подозрительных сразу к борту да на мушку.

— Вот, сволочи, что делают, — вставил Чилим.

— Баскаков говорит, что и его поставили к борту, да Стрижов узнал, приказал солдатам подождать. А Баскаков говорит, что дождался ночи, привязал штаны с рубашкой на голову, спустился по якорной цепи, да к берегу, и тягу в Камское, а там «Услонский» подвернулся.

— Да, черт побери, ты от войны, а она опять за тобой идет, — закончил Бабкин.

— Если белые верх возьмут, кроме петли на шею, нам ничего не принесут, — сказал Чилим.

— Да, уж тут хорошего ждать нечего, — заметил Бабкин. — Били нам зубы три года, и опять этого жди.

— Ну, что будет, давай пьем да на Волгу глядеть пойдем, — сказал Ильяс, поднимая стакан.

Еще выпили, закусили и вышли на край горы.

— Хороший у вас здесь вид, как на ладошке все кругом видно с этой горы, — заметил Бабкин.

— Да, насчет этого у нас раздолье, далеко видно, — сказал Чилим, закуривая. — Только вот я все про белых-то думаю. Прошлой ночью я вниз спускался рыбачить и как раз на заре слыхал пушечные выстрелы, думал, что задремал да во сне пригрезилось, а оно, пожалуй, и на самом деле было.

— Ты все беспокоишься, а, может быть, сюда их не допустят, — возразил Бабкин.

Вдруг они увидели большое скопище пароходов, вышедших из-за Красного мыса. Пароходы шли на полном ходу, обгоняя друг друга, уходили с фарватера, прижимаясь к горной стороне.

— Гляди-ка, Василий, зачем так много пароходов кучам идет? — спросил Ильяс.

— Я и сам-то гляжу, чего-то больно много и все на полных парах.

Дым, валивший из труб пароходов, стлался черной тучей вдоль Волги, подгоняемый низовым легким ветерком. Когда отнесло дым с фарватера, сзади пароходов поднялся высокий столб воды и раздался гул от разорвавшегося снаряда.

— Вот тебе на! Стреляют! — воскликнули все.

Пассажирские пароходы, придерживаясь горной стороны, быстро проходили мимо деревни, и сзади них, маневрируя то вправо, то влево, отстреливался большой буксирный пароход «Ольга». Вокруг «Ольги» все чаще поднимаются водяные столбы. Она палит из шестидюймовок, но из-за поворота плеса не видно, где падают снаряды.

— Похоже, там их много, гляди, как подкидывают... — сказал Чилим.

Чем ближе подходила к деревне «Ольга», тем чаще около нее начали падать снаряды. Услышав стрельбу на Волге, жители деревни начали подходить к обрыву горы. Первой подбежала Марья Ланцова.

— Васенька, погляди-ка, милый, какой это пароход, с которого стреляют? — спросила она Чилима.

— «Ольга», бывший Стахеева. А что?

Марья больше не слушала, закричала, заахала:

— Ах, батюшки! Ах, родимые!

— Ты чего это, тетя Маша, ахаешь? — спросил Чилим.

— Дык как же, батюшка? Чай, мой Мишенька на «Ольге» служит антиллеристом!

В это время с «Ольги» еще сильнее зачастили залпы.

— Хорошень, хорошень их, антихристов! — кричала Марья и, обращаясь к сидящим, говорила: — А я сегодня блины чечевичные пекла, как хорошо бы ему перебросить, только, чай, никто не поедет к ним на пароход...

— Вот она, баба, так по-бабьи и рассуждает, — сказал Бабкин.

— Есть коли возиться ему с твоими блинами. Разве не видишь, что там творится?

Марья подошла ближе к Бабкину и, сжав тугой жилистый кулак, трясла им над головой Бабкина:

— Вы-то солдаты, а хуже бабы! Какого черта торчите тут, как камни в горе! Только зенки пялите! А он, батюшка, вон как поддаст...

Разыгравшаяся перепалка между Марьей и Бабкиным была прервана подошедшим Хомяком, бывшим сельским старостой.

Он встал на самый край горы, выпятив жирный живот, поводил носом вправо, влево и обратился к Марье:

— Чего, Лапчиха, каркаешь, али ваших жмут?

— Прибери пузо-то, а то и тебе прижмут! — огрызнулась Марья.

— Ну, что, небось улепетывают ваши-то? — ехидно улыбнулся Хомяк.

— Да уж не очень то, — и Марья, захлопав в ладоши, закричала: — Попал! Попал, Мишенька! Так их и надо! Туда им и дорога!

Марья хоть и жаловалась, что у нее глаз «тупой», а определила правильно. Действительно, на только что высунувшемся из-за Красного мыса буксире белых произошел сильный взрыв в носовой части от прямого попадания снаряда. Когда ветром отнесло полосу черного дыма, с горы стало видно, как пароход вздернул корму, а носовой частью полез в воду.

— Ваш-то, наверное, с ними? — спросила Марья Хомяка, кивнув в сторону белых.

— Знамо, не с вашими. С вашими ему делать нечего, там вить вся голь собралась, вот ее и давят, как мокриц, — весело рассмеялся Хомяк.

— Сам ты мокрица навозная! Подожди, придет время и тебе выдавят хомяцкие-то кишки! Нажрал на мирских-то харчах. Вот погляди, как ваших-то на дно пускают... — ворчала Марья.

— Увидим!.. — зло сверкнул глазами Хомяк.

— Вот поглядим!

А в это время на буксиряке белых началась суматоха. Пароход все глубже уходил в воду, на вздернутой корме, давя друг друга и отталкивая, люди торопились прыгать в лодки. Перегруженные лодки перевертывались и шли ко дну. А вокруг поднимались водяные столбы от разрывов снарядов, которые посылала им «Ольга». На край горы подошел сосед Хомяка Семен.

— Чего не поделили? — спросил он.

— Погляди-ка, Семен, как белые-то! — радостно воскликнул Хомяк.

— Чего белые? — переспросил Семен.

— Да идут, мол, больно, гоже...

— Ко дну-то хорошо идут.

— Зачем ко дну, красных гонят.

— Вижу, вижу, — сказал Семен, глядя вниз по Волге.

К обрыву горы стали подходить толпы народа посмотреть на зрелище, впервые происходившее на Волге. Среди мужиков оказался молодой офицер-балтиец. Хомяк с радостной улыбкой подбежал к нему.

— Ну, как по-вашему, Андрюша, крепко в руки дело взяли белые?

— Видите ли, Федор Иванович, как дело-то обстоит, судно-то совсем скрылось под водой. Так могут пойти и остальные... В войне выигрывает, знаете, кто?

— А кто, по-вашему? — спросил Хомяк, тараща глаза на Андрея.

— Тот кто знает за что борется...

— По-вашему, белые не знают?

— Знать-то они знают, да, пожалуй, не все...

— Как это? Я что-то не пойму... — не отставал Хомяк.

— Я не политик, Федор Иванович, но возьмем нашу деревню, в ней три сотни домов, взрослых в каждой избе три человека. Девятьсот, так?

— Нет, тышша! — вставил Хомяк.

— Ну, пусть будет тысяча. Простите, я ведь совсем забыл, что вы были сельским старостой, и вам это лучше известно.

— Да я и... — он видимо хотел сказать, что и теперь будет старостой, но смолчал, только спросил: — Ну и что же?

— А вот что, Федор Иванович, сколько из вашей тысячи встанет на сторону белых? Человек сорок, не больше, да вы — сорок первый — тоже, пожалуй, перекочуете к ним?