Буря на Волге

— Да, да, — посочувствовал Чилим. — Теперь в зубы совать некому будет.

— А ты думаешь новый-то командир не сумеет сунуть в зубы? Еще покрепче офицерского заедет мужицкой-то лапой, — возразил Куземкин.

— А чего же тогда тужить? Мы опять в этом смысле не проиграли, — отшутился Чилим.

Все рассмеялись.

— Нет, товарищ Куземкин, — начал Чилим. — Вы думаете, что армия без офицеров существовать не сможет? Это неправда. Армия без офицеров существовать может, а вот без командиров — нет. Если мы выбрали командира, то будьте любезны ему подчиняться и выполнять его приказания, будь он офицер или рядовой солдат.

— Так-то оно так, а все как-то получилось неловко, — сказал Куземкин.

— Все будет ловко, — заключил Чилим.

Узнав о прибытии Чилима, пришли солдаты и из других взводов осведомиться о его здоровье. Спрашивали, побывал ли он дома.

— Вот это не удалось. В команде выздоравливающих был, а домой не пустили, выписали прямо в роту.

Через несколько дней явился и Бабкин из соседней деревни.

— Вася! Друг мой! — воскликнул Бабкин, обнимая Чилима. — Ну как, вылечился, поправился? Как себя чувствуешь?..

— Как будто ничего, — ответил Чилим.

— Да видать и по физии, — заметил Бабкин. — Ну что ж, со свиданьем! Давай кружку, промочим немножко горлышко, я принес.

— Где ты достал?

— Э, брат, мы там живем богато, вся деревня курится, к рождеству припасают, в каждом доме закваска.

— Ну, за наше свиданье и за будущий мир!

— Вали, вали! — поощрял Бабкин.

— Ну, как у вас там? Что говорят насчет замирения? — спросил Чилим.

— Да будто скоро кончится вся эта музыка... Здорово надоело, да и жрать стало нечего, хоть к мужикам воровать иди. Ты видал, какие запасы были на станции Пидгайцы? А чего оттуда вывезли? Да ровным счетом ничего. Как было все в штабелях, под брезентами, так все и осталось неприятелю. Мы при отступлении последними проходили. Люди подходят голодные, босые, а там лежат штабеля сапог и всякого другого обмундирования, Солдаты сколько ни доказывали, что они идут последними, а за ними двигается неприятель, охрана отвечала: «Приказа нет выдавать», — закончил Бабкин.

— Ну, Васяга, я рад, что ты выздоровел, ведь что сделал, сволочь, чуть было не убил тебя. Ну и мы ему тоже дали хорошую мойку, хотели было совсем решить, да Кукошкин вмешался, разговорил. Ничего, и так ему порядком насовали, жив будет, так долго не забудет. Заговорились мы с тобой, уже темнеет, надо к своим бежать. Ты, Вася, приходи послезавтра ко мне.

— Ладно, приду, — сказал, прощаясь, Чилим.

— Ты обязательно, буду ждать.

И друзья распрощались.

После ухода Бабкина пришел проведать Чилима вновь выбранный ротный командир Кузьма Игнатьевич Тычкин.

— Здорово, больной! Ну, как ты тут, ничего устроился? — спросил он Чилима.

— Хорошо, тепло, и хозяйка старательная.

— Ты, видать, повеселел... — улыбнулся Тычкин.

— Друг приходил, немножко принес, — ответил Чилим и, желая перевести разговор на другую тему, спросил: - Вы думаете, товарищ ротный, теперь наши кресты старухам на шею годны?

— Пожалуй, так, — согласился Тычкин.

— У вас, говорят, полная грудь?

— Есть три штуки.

— Думаю, не за карие глаза получили?

— Такие в штабах корпуса и дивизии получают, а наше дело иное: или, или. Вот, помню, однажды командование дает такой приказ — любой ценой языка добыть. Командир роты вызывает меня и говорит: «Ефрейтор Тычкин, даю тебе двух стрелков и чтоб душа из тебя вон, а языка приведи». «Да ведь день, — говорю. — Как подберешься к ним?». «Не разговаривай, выполняй приказ!» — крикнул он.

Вышли мы втроем — Бобровнин, Петровнин и я. Думаю: что будем делать, как выполнять приказ? Если бы ночью, тогда разговор другой, а то ведь день. Ну, идем тихонько, пробираемся лесом, чтоб самим не попасть в лапы. И так пробираемся от дерева к дереву — то скрючившись, то ползком. Видим — впереди громадная сосна свалена. Залегли за нее и начали наблюдать за противником. А со стороны неприятеля три австрияка лупят к этой же сосне. «Готовьтесь», — сказал я своим стрелкам. Австрияки все ближе подходят, я им — раз гранату под ноги. Они хлоп на землю вниз мордами. Тут мы и накрыли. Они кричат: «Пан, ваш!» Ну, всех и доставили в штаб.

А однажды вот через Стрый переправлялись, тоже за языком. Многих тогда побили, а я как-то уцелел. А когда вернулся в роту, командир спросил: «Младший унтер Тычкин! Что это вороны тебе расклевали картуз?» Снял я фуражку и сам не пойму: повыше кокарды дырка, а верх распорот. Если бы на вершок ниже, получил бы березовый крест. Вот как они, кресты-то, доставались, — закончил Тычкин.

Утром следующего дня Чилим отпросился у ротного сходить к Бабкину.

— Явился! — крикнул Ефим, встречая Чилима.

Вскоре Бабкин истопил хозяйскую баню, и раздался его голос:

— Васька! Пошли париться!

В густом пару жаркой бани Чилим бил себя по спине и бокам березовым веником, приговаривая:

— Вот это по-нашенски, вот это по-земляцки! А ну-ка, поддай пожарче!

— На, на, не жалко, только совсем не запарься.

После бани выпили по маленькой, и на следующее утро Чилим возвратился в роту, где уже ждал его ротный командир. Тычкин сообщил, что Чилиму разрешен двухмесячный отпуск по болезни. Увольнительный билет подписали командир полка и полковой комитет.

Чилим поблагодарил командира и начал готовиться в отпуск.

Глава десятая

В августе семнадцатого года в Петрограде и Москве с каждым днем все сильнее развертывались революционные события.

А в то же время в ставку генерала Корнилова начали стекаться контрреволюционные офицеры. «Отборные», <благородные», преданные ему офицерские части Корнилов решил бросить на Петроград, чтоб разгромить и задушить там большевиков. Вместе с этим генерал готовился сдать немцам Ригу.

Вот тогда в госпиталь, где работала Надя, и пришел приказ — срочно эвакуироваться в тыл.

Погрузка в вагоны прошла благополучно. Поезд тронулся и застучал колесами на стыках. Тихая темная ночь. Раненые уже спят, и, видимо, все еще им снятся тяжелые бои: то раздается невнятная команда, то тягучее «ур-ра!». Но вот тяжело раненый Трошин подзывает Надю.

— Сестрица! Подойди на минутку. Вот чего, сестрица. Я, наверное, скоро умру, плохо я себя чувствую... А когда я умру, то не откажи в моей просьбе, напиши, пожалуйста, письмо моей жене Настеньке... Какая она у меня хорошая, как она любила меня! Ох, как любила... Но вот война нас разлучила, и что из меня получилось. Напиши ей так, чтоб она не грустила, что, мол, не я один, а многие умирают и у всех любушки остались дома, и ей тогда будет легче.

- Да ты выздоравливай, зачем думать о смерти, — успокаивала Надя.

— Нет, сестрица, чувствую, что больше не жилец, — сказал Трошин и отвернулся к стенке, замолчал.

В пути Иван Трошин выжил, но как только поезд остановился у вокзала Великие Луки, он скончался. Похороны состоялись на второй день, на городском кладбище. Надя сдержала данное ему слово — написала письмо Настеньке.

Страдания людей всколыхнули в голове Нади целый поток мыслей: на фронте и в госпиталях умирают тысячи таких Иванов, и у каждого где-то остались мать, жена, детишки или подруга, которые так же, как и Настенька, горько оплакивают их, загубленных войной.

— Что это такой грустный вид у нас? — спросила Горева.

— Тяжело мне, Валентина Викентьевна, — и Надя поделилась с Горевой своими мыслями.

— Все это, Надюша, я знаю, как и то, что, пока окончательно не победит народ, все равно мира нам не видать, все так же будут убивать и калечить людей.

— А когда она будет, эта революция?

— Уже готовится, ждем с каждым днем.

После разговора с Горевой у Нади немного отлегло от сердца, и она снова окунулась в работу.

Однажды, читая солдатам газету, она увидела объявление: «Открыты краткосрочные курсы фельдшеров и сестер милосердия». Надя тут же побежала к Горевой.