Буря на Волге

— Большевик, сволочь! — истерично завизжал пьяный офицер с тонкими усами на прыщавом лице и выстрелил.

Чилим замолчал. Зажимая правый бок, он тихо опустился на трибуну. Несколько человек кинулись к нему, подхватили его, понесли в лазарет. Толпа загудела и, обезоружив офицера, уже хотела расправиться с ним. Но Кукошкин закричал:

— Ребята! Нельзя делать самосуда, надо отвести его в комендатуру!

— Какого черта! Решить надо на месте! — кричал Бабкин.

— Ребята, ребята! Так нельзя! — закричал Кукошкин. — Если мы его сами укокошим, нас и обвинят. А мы его должны сдать в комендатуру, а там уж разберутся, что с ним делать.

Группа солдат во главе с Кукошкиным, подталкивая в спину капитана, повела его в комендатуру. Сдав в комендатуру капитана, Бабкин с Кукошкиным быстро вернулись в роту.

— Закиров! — крикнул Кукошкин, заглядывая в палатку, в которой жил Чилим. — Ну, как Василий, жив?

— Жива! — ответил Ильяс. — Только был у него.

— Он разговаривает?

— Калякал, когда мы там был. Рана ему перевязал.

— Пойдем, проводи нас к нему.

— Айда, — быстро вылезая из палатки, сказал Ильяс.

Втроем они прибежали к госпиталю. Но к Чилиму их не пустили. Сестра пояснила, что он в тяжелом состоянии, ему нужен покой. Так они и ушли, не повидав своего друга. А ночью полк был уже отправлен на переднюю линию.

У солдат, занявших окопы, сегодня точно праздник. Погода самая праздничная. Кругом кипит жизнь, вокруг зеленеет. В синеве над полями вьется жаворонок со своей звонкой, ликующей песней, улетающей куда-то ввысь, к самому солнцу. С самой ночи еще не слышно было ни единого выстрела. Но ясно, эта тишина и радость долго длиться не могут. День клонится к вечеру. Солнце косит лучами, пронизывая еле заметные над окопами испарения от высыхающей земли. А по ротам уже отдан приказ командира полка: подготовиться к ночному наступлению.

Полковник Ушнов сидит в своем крепком блиндаже, далеко в тылу, над развернутой картой боевых действий и слушает анекдоты своего адъютанта.

Вечер сменяется короткой теплой ночью. Грохнула пушка, за ней другая, Просвистели, проулюлюкали над головами солдат снаряды, где-то впереди, в темноте разорвались они глухими ударами. И снова выстрелы. Все вокруг наполнено пороховым удушливым дымом. Подается команда — тягучая, пронзительная:

— Вперед, в атаку, ур-р-ра! Ур-р-ра!

Непрерывное «ура» смешивается с ружейными выстрелами, пулеметными очередями, с шипеньем ракет, криками раненых и стонами умирающих.

Неприятель тоже не спал. Застрочили его пулеметы, заухали минометы, около проволочного заграждения то и дело грохали, вздымая клубы дыма и земли, фугасы. Оставив массу убитых и раненых, полк отступил в свои прежние окопы.

Командование еще раз приказало повторить операцию, и опять тот же результат. А в середине июля был получен приказ оставить и эти окопы. Командиры торопили солдат, так как отступал не только один полк; откатывались к своей старой границе несколько дивизий.

На вторые сутки отступления солдаты узнали, по части русских войск находятся в окружении.

На шоссейных дорогах тянулись в три ряда обозы, на всех мостах создались пробки. Начальство торопилось выбраться вперед и удрать. Полковник Ушнов катил впереди полка на панском фаэтоне, запряженном в дышло двумя плотно упитанными иноходцами. Он часто кричал на кучера Кадникова и толкал его в спину ножнами шашки.

— А ну, живей! Живей погоняй, сучий сын! В плен хочешь сдать меня, мошенник!

У кучера, здоровенного солдата, то и дело свистел в руках хлыст, оставляя рубцы на крупах иноходцев.

Ночью лошади вырвались на свободную дорогу и понеслись в галоп. Полковник привстал с сиденья — не то посмотреть на дорогу, не то дать нагоняй кучеру, но дорога круто повернула влево, и лошади сделали сильный скачок. Что-то треснуло, что-то хлопнуло, фаэтон накренился, но Кадников сумел выправить и, не оглядываясь, все гнал и гнал. Почувствовав, что фаэтон легко подпрыгивает на выбоинах, кучер оглянулся: полковника в фаэтоне не оказалось. Кадников хлестнул лошадей и погнал дальше.

Ушнов на повороте вывалился из фаэтона и, скатившись под откос, воткнулся в болотную жижу. Из-за тучной комплекции Ушнову не удалось выкарабкаться, он все глубже оседал в трясину.

Мимо проезжал интендантский обоз. Один ездовой услышал во тьме крик:

— Погибаю! Братцы, помогите! Спасите, братцы!

— Кто тут орет? — спросил, соскакивая с повозки, солдат.

— Помоги, браток, солдату! — ответил полковник.

— Солдат, так можно вытащить, — ворчал, спускаясь с откоса, ездовой.

— Сюда! Сюда! Направо! — кричал полковник.

— Вижу, — сказал солдат, хлюпая ботинками в болотной жиже. — Ну-ка, давай руку. Ну, брат солдат, ты, видно, на кухне воевал, больно тяжел...

— Нельзя ли полегче? Так руку вывернешь. Ох, моченьки моей нет! — стонал полковник.

Подхватив его под мышки, солдат помог ему взобраться на парную повозку и только теперь разглядел на плечах спасенного полковничьи погоны. «Ах, черт побери, как это я раньше не разглядел», — думал солдат, узнав своего командира полка.

Утром был привал на кормежку лошадей. Полковник, не найдя своего фаэтона и кучера, ходил в обозе грозный, как туча.

— Ты что, сволочь, весь грязный? — рычит он на солдата, намереваясь поддеть кулаком в зубы.

— Нельзя ли полегче, господин полковник? Так можно руку вывернуть, — напоминает солдат.

— Ах, это значит ты? Ну, ну, прощаю, — ворчит полковник, узнав своего спасителя.

Но в это время невдалеке разорвался снаряд.

— По коням!

Все кинулись на повозки и погнали дальше. Снаряды начали рваться около самой дороги, подкашивая людей и лошадей.

На седьмые сутки отступление было приостановлено. Снаряды перестали падать, войска уже вышли на старую русскую границу. На этой позиции полк закрепился надолго. Ни отступать, ни наступать приказа не было. Да и неприятель успокоился, перестал стрелять и продвигаться дальше, видимо, тоже был не намерен.

Вскоре в стране произошли грандиозные перемены. Власть, завоеванная Октябрьской революцией, перешла к Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов.

Когда Чилим вернулся в полк, там уже был получен приказ переизбрать все армейские комитеты, упразднить офицерские звания, снять погоны и кокарды. Большинство офицеров этому приказу подчиниться не пожелало. По предложению полкового комитета солдаты избрали комиссию по срезанию офицерских погон. В первую же ночь после приказа большинство офицеров полка скрылось.

Чилим нашел своих одновзводцев в деревенской избенке. Переступив порог, он весело крикнул:

— Здравствуйте, товарищи! Поздравляю вас с победой Октябрьской революции!

— Ура! Васька пришел, — жали руку Чилиму друзья.

— А где мой земляк Ефим? — обводя взглядом присутствующих, спросил Чилим.

— Нет твоего земляка, остался один только я, — сказал Ильяс.

— А что, ранен, убит?

— Откомандировали его в другую часть, он тут недалеко, в соседней деревне, — пояснил Ильяс.

— А Кукошкин куда девался?

— О, Кукошкин теперь подымай выше, в штабе дивизии.

— Как он туда попал?

— А помнишь, наша старый командир полка, Дернов?

— Ну, как же мне не помнить, это ж мой старый приятель, — улыбнулся Чилим.

— Так вот, он теперь командиром дивизии стал и Кукошкина к себе взял.

Вот это действительно будет командир! — заключил Чилим, — А наш ротный Голиков?

- Убежал, окаянный. Командир полка тоже сбежал.

- Кто вместо него теперь? — спросил Чилим.

— Собирал собранья, выбирал старший унтер Тычкина. Он будет хороша, ему полный грудь медаля, креста. А ты не слыхал, Васька, солдаты калякал, скоро война кунчат?

— Скоро, скоро, Ильяс, опять поедем на родную Волгу!

— Не знай, скоро ли отвоюемся с новыми-то командирами, — сказал солдат Куземкин, который был недоволен отменой офицерских званий и вступил в спор с Чилимом. — Какая уж это армия без офицеров...