Буря на Волге

— Скажите, Валентина Викентьевна, далеко ли от фронта госпиталь?

— Далеко ли, говоришь? Так значит, до Фламенгофа двенадцать верст, да там до леса версты три, а за лесом уже окопы. Все время слышно, как из пушек стреляют. Аэропланы то и дело летают над городом. А однажды ночью налетел цеппелин. Так он нас перепугал, когда начал кидать бомбы на мост через Двину! На самый-то мост не угадал, а караульное помещение все расщепал, весь караул побил, остался в живых лишь один часовой, который стоял на другом конце моста. Мы тогда крепко трухнули, думали, на наш госпиталь сбросит, но на счастье угадал посреди улицы. Стекла все у нас повылетали, и не только у нас, но и в соседних домах.

Так, беседуя, Надя с сестрой приехали в город и благополучно добрались до госпиталя. Но здесь Надю постигло полное разочарование. Чилима в госпитале уже не оказалось. За неделю до приезда Нади его выписали, и где он находится сейчас, установить было очень трудно.

«Нет уж, что будет, то и будет, а обратно в Казань пока не поеду», — решила Надя, направляясь к Валентине Викентьевне, которой рассказала о себе и о том, что ее погнало на фронт.

— Ну, плакать нечего, это все исправимо. Останешься в госпитале и будешь работать. Пойдем сейчас к Петру Васильевичу.

Главный врач госпиталя — капитан медицинской службы — тепло встретил Надю и объяснил условия больничной жизни службы.

— Вот чего, голубушка. Служба у нас нелегкая, спать приходится мало, все время в работе. С непривычки вам будет тяжело, — по-отечески говорил он, глядя в упор добрыми глазами, окруженными красными от бессонных ночей веками.

— Привыкну, — опустив глаза, сказала Надя Итак, Надя принялась за работу, Она была здоровой, сильной, и всякая работа была ей по плечу. К раненым она относилась с сестринской заботой, всегда старалась помочь им чем-нибудь, утешить. Но к госпитальной обстановке она привыкла не сразу. Ее тошнило от запахов крепких лекарств и гниющих ран. Пугали гипсовые футляры, снимаемые с человеческих рук и ног, которые приходилось ей вытаскивать в мусорный ящик вместе с окровавленными, пропитанными гноем бинтами. Но она решила выдержать все испытания, только бы не вернуться в Казань. Проработав примерно месяц, она понемножку начала привыкать. Солдаты, чувствуя заботливое отношение, стали относиться к ней с уважением.

— Сестрица! — кричал раненый. — Ты умеешь писать? Может быть, написала бы домой письмишко...

Надя писала под диктовку и спрашивала:

— Ну, кому еще кланяешься? — и солдат вверял ей сердечные тайны.

Кто-нибудь просил:

— Сестрица! Подай-ка испить! Да поговорила бы со мной. Тяжело, прямо не знаю, куда деться...

Надя рассказывала им «Капитанскую дочку», «Героя нашего времени». А однажды, прослушав рассказ Л.Толстого «После бала», солдаты стали жаловаться на свою тяжелую судьбу.

— И теперь такое бывает, — заметил один из солдат с простреленной рукой, Долгушин. — Правда, сестрица, теперь сквозь строй не гоняют, это верно, а розгами-то лупят почем зря... Меня прошлый год отодрали вот здесь уже, на фронте.

— За что же? — заинтересовалась Надя.

— В обозе я тогда служил, — начал Долгушин. — И вот однажды утром начальник нестроевой команды отправил нас на четырех подводах в поле, привезти картошку. «Там ее куча накопанной, подъедете и наложите», — говорил он, провожая нас. Мы так и сделали. Только нагрузили последнюю повозку, а тут как раз явился хозяин, какой-то помещик, а с ним два артиллерийских офицера. Цоп нас, молодчиков, и повели в часть, да не в нашу, а туда к артиллеристам. Офицер и приказывает фейерверкеру: «Сосунов! А ну-ка, поживее сбегай, наруби лозы! Мы им пролозим мягкую часть». — «Слушаюсь, ваше высокоблагородие!» — откозырял тот и побежал с топором. Видим, тащит беремя зеленых, гибких, молодых кустиков. Выдрали нас всех четверых за то, что приказ своего командира выполняли. А вы говорите, что теперь этого не бывает. Сколько угодно! — закончил Долгушин.

Иногда солдаты просили Надю:

— Сестрица! Рассказала бы чего-нибудь нам новенькое, интересненькое.

Ее рассказы глубоко врезывались в память этим искалеченным войной людям в старых залатанных серых халатах и стоптанных войлочных туфлях.

— Откуда она, Надя-то, — допытывались вновь прибывшие раненые у старожилов госпиталя. — Уж больно ловко умеет она рассказывать, прямо чудо. Даже раны, кажется, меньше болят.

— Это Валентина Викентьевна где-то се нашла, — сказал Цыбирев.

— Да нет же, — возразил Долгушин. — Я-то уж теперь знаю: она сама сюда приехала. Ехала она к мужу. Ты, наверное, помнишь, вон там в углу лежал солдат, такой здоровый, веселый, Чилимом его звали. Ранение у него было легкое, да он и лежал-то всего недели две, а рядом с ним лежал с ногой высокий, худощавый, который имел два георгия. Это земляк его был. Они откуда-то с Волги, из одной деревни.

— Это Ланцов-то, что ли? — спросил Цыбирев.

— Ну вот, самый он, — заключил Долгушин.

— Подожди-ка, тут что-то непонятно, — возразил Цыбирев. — Ты говоришь, что он из деревни, а она-то ведь городская, это сразу видно. Где деревенской бабе столько книг прочитать, да так ловко рассказывать! До чего, правда, Валентина Викентьевна мастер рассказывать, но эта, новенькая, все же интереснее говорит. Тут что-то неладно, — усомнился Цыбирев.

— Насчет Нади я не знаю, а вообще-то есть такие женщины, что и мужчине нос утрут... — улыбнулся Долгушин. — Я вот, когда был на действительной, видел одну, которая целый корабль на восстание подняла. Я собственными глазами видел. В 1907 году это было. Стоим мы на берегу около бухты. Вдруг на корабле началась ружейная стрельба, и тут же на мачте взмыл красный вымпел. Матросы было повыскакивали с корабля, сгрудились на берегу. А начальство кричит: «Разойдись! Стрелять будем!» Ну и пошла пальба из пушек по восставшему кораблю. Залпов пять дали. Он задымил, накренился и начал тонуть. А та девка, Марусей ее звали, стоит на мостике, подает команду матросам: «Спустить шлюпки!» A сама так и с мостика не сошла, вместе с кораблем утонула. Вот, брат, какие есть женщины!

Во время рассказа о восстании подошла Надя, но ей настолько доверяли солдаты, что не прекратили разговора.

Валентина Викентьевна, видя, как Надя умеет найти ключики к солдатскому сердцу, начала задумываться: «А ведь врала девка-то, прикидывалась, что ехала к мужу. Наверное, у нее мужа-то нет, просто ее прислали сюда агитатором. Ловко она нас с Петром Васильевичем разыграла, и подумать нельзя было. Видимо, школу прошла, умеет работать».

Горева была членом РСДРП и в госпитале проводила агитационную и пропагандистскую работу. В ее комнате, где лежали костыли, халаты, войлочные туфли и всякая больничная утварь, в укромном уголке, под старыми халатами хранились газеты и еще кое-какая литература, которую неудобно было держать на виду. Работала она много. Уходил ли выздоровевший солдат из госпиталя снова на фронт, отпускался ли по состоянию здоровья домой, он нес в голове мысли Горевой. И вот теперь она видит, что подобную работу начала проводить и Надя. По крайней мере, так показалось Валентине Викентьевне. «Это хорошо. Чем больше будет агитаторов, тем скорее подвинемся к цели, — заключила она. Надо как-нибудь поговорить с ней».

Сама Горева включилась в эту работу в 1905 году, когда во время забастовки на Московско-Казанской железной дороге убили ее отца — машиниста.

В похоронах ее отца Викентия Ильича Горева деятельное участие принимал врач железнодорожной больницы Петр Васильевич Градобоев. Так как он был знаком с Викентием Ильичем, то на первых порах взял к себе Валю, оставшуюся круглой сиротой, и вскоре устроил ее на работу в той же больнице, где работал сам. Позже выяснилось, что Петр Васильевич состоял в одной и той же партийной организации, что и машинист Горев.

B 1914 году Петр Васильевич был мобилизован и отправлен в прифронтовой госпиталь. Через некоторое время в тот же госпиталь приехала и Валентина Викентьевна Горева. Она была уже медицинской сестрой и имела определенные поручения от партийной организации.