Буря на Волге

С такими мыслями Чилим вернулся в свой вагон.

Его обступил и друзья.

— А мы думали. Васяга, ты совсем отстал, как тогда в Сызрани.

Чилим вспомнил Сызрань и дорогу, по которой торопился с радостной мыслью повидать Надю и родную мать. Да, тогда еще было куда торопиться, бежать, а сегодня некуда, да и незачем... Чилим присел на нары рядом с ефрейтором Кукошкиным и, громко скрежеща зубами, стал грызть сухарь.

— Не было бы счастья, да несчастье помогло, — сказал захмелевший Чилим. — В штабной второпях-то я заскочил. А там попойка идет, какой-то праздник справляют и шумно спорят...

— И тебе, наверное, стакан поднесли? — спросил Бабкин.

— Я было спрятался в тамбуре, да Дернов увидал и затащил меня в вагон. Приказал подать чайный стакан.

— То-то от тебя водкой прет, — сказал Кукошкин.

— А все-таки он хорош! Вот это уж командир, отец родной, а не командир. Все-то он чувствует и все знает... — с чувством гордости сказал Чилим.

— О чем, говоришь, спорят? — поинтересовался Ку-кошкин.

— Да все о войне. Дернов крепко сказал... — и Чилим пересказал слова полковника. Солдаты внимательно слушали его.

— Командир правильно говорит, — подтвердил Кукошкин, — мы это все и на собственной шкуре чувствуем... Думаете, зря над нами немцы смеются, — проговорил ефрейтор, вытаскивая из-за голенища свернутую бумагу.

Это был плакат, найденный разведчиками в немецких окопах, захваченных на Северном фронте. На нем был намалеван яркими красками царь Николай Второй в лаптях, в синих штанах и в красной рубашке до колен, подпоясанной широким голубым кушаком, за которым торчит топор, С топора падают красные капли на царские лапти. В правой руке он держит обойму патронов, а в левой — связку икон. Внизу подпись по-русски: «Помолитесь, сыночки, да постреляйте, а я еще принесу».

— Здорово, сучьи сыны, прохватили! Как есть царь. Ты гляди, и бороденку рыжую прицепили, — смеясь, сказал Чилим.

— Правильно? — спросил Кукошкин солдат.

— Все правильно, — хором ответили солдаты.

— Подожди-ка, господин ефрейтор, а сзади-то кто стоит? Да вроде бы царя благословляет?.. — спросил Бабкин.

— О, это большой человек... — смеясь, ответил Ку-кошкин. — Это царицын полюбовник.

— Распутин, что ли?

— Он самый,

— Здоров дядя!.. А царь-то что, видишь, какой...

А поезд все так же медленно двигался к Юго-Западному фронту. Через несколько дней приехали к Тернополю. Выгрузились и пешим строем направились в глубь Галиции. На пути встречались только пожарища; одиноко торчали закопченные печи и трубы, Кое-где на отскочке маячит халупа с проваленной крышей или пробитой снарядом стеной. А по обочинам дороги — бугорки могил, утыканные то кольями, то наспех сколоченными березовыми крестиками.

— Видал? — Чилим ткнул в бок Бабкина.

— Да, порядком положили нашего брата.

«Вот, видимо, где Брусилов показывал свой талант...» — подумал Чилим.

Моросил мелкий дождь вперемежку со снегом. Дорога представляла из себя сплошной кисель, в котором тонули по колено солдатские ноги. Дорожная жижа, видимо, никогда не высыхала с самого начала войны. Все это колыхалось, чавкало, липло и залезало в дырявые солдатские сапоги и ботинки.

Пятая ночь похода. Кругом темно, черно. Небо заволокло густыми тучами. Полк остановили за опушкой леса. Солдаты пробираются по ходам сообщения, увязают по колени, занимают окопы передовой линии.

— Эх, теперь бы жарничок разложить да обсушиться немножко, — ворчит Чилим.

— Да чайку бы по кружечке с сахаром, — добавляет Ефим Бабкин.

— Да ладно бы и кипяточку с сухарем, — соглашается Чилим.

— Ни огней, ни курений. Соблюдать тишину, — передан приказ по цепи.

Солдаты, переминаясь с ноги на ногу, хлюпают в грязи сапогами, только бы не окоченели ноги.

— Ноги у меня сводит судорога, совсем закоченели, — жалуется Чилим.

— А ты двигай ими, топай — согреются, — шепчет Бабкин.

— Я уже надвигал, грязь-то через голенищи обратно валится. Вот лодыри проклятые, так и сидели по уши в грязи, лень свой окоп вычистить, — ворчит Чилим, доставая из чехла лопатку, и осторожно начинает выкидывать липкую жижу на бруствер. — Да, Ефим, квартирка нам неважная досталась после нерадивых жильцов.

Вдруг, точно молния, разорвала темноту ракета. Солдаты замолчали, пригнулись в окопах. Где-то слева застучал пулемет, а напротив затрещали винтовочные выстрелы. «Трах, трах», — застрекотали, как сороки, разрывные пули, с визгом тычась в маскировку бруствера и цепляясь за склонившиеся ветки березок...

— Ну, началось... — шепчет Чилим.

Шипя, взмыло еще несколько ракет, и стрельба смолкла.

Рассветает. Солдаты приглядываются к местности, Окопы оказались на небольшой возвышенности, на опушке леса, а впереди — трясина, усеянная редкими кочками, заросшими пучками серой осоки. За болотом снова реденький лесок.

— Наверное, сволочи, скрываются в этом кустарнике или за ним, — сказал Бабкин Чилиму.

Вдруг оба притихли, насторожились.

— Что-то зашумело? — прислушивается Бабкин. Ероплан, ероплан! Ложись, Васька!

— В грязь? И так, как черти, вымазались, — ворчит, Чилим, приседая и пряча голову за стенку окопа, Взглянув вверх, он говорит: — Два.

Действительно, два самолета с черными крестами на крыльях свободно прошли через линию русских окопов и направились вглубь, поливая пулеметным дождем тыловые русские части. Вдруг из-за опушки леса выскользнул маленький русский самолет и быстро понесся за двумя вражескими. Частыми короткими очередями он начал атаковать то одного, то другого. Одному, видимо, перепало прилично и стало невтерпеж: он, отстреливаясь, повернул обратно. А второй все еще храбрился и зачем-то торопился в тыл русской армии. Но маленький самолет нагнал и его.

— Здорово! — крикнули солдаты, увидев, как вражеский самолет кувыркнулся раза два с крыла на крыло и с заглохшим мотором спланировал сзади окопов передней линии. Солдаты, выпрыгнув из окопов и низко пригибаясь, с винтовками наперевес уже бежали к упавшему самолету. Но казаки их опередили. Летчик, длинный и тонкий, как лучинка, выволок из кабины толстого окровавленного офицера; оттащив его в сторону от самолета, сам кинулся было поджечь машину, но подоспевшие вовремя казаки обезоружили его.

Вскоре приземлился и маленький самолет. Переваливаясь и подпрыгивая на кочках, он подрулил к месту упавшего самолета. Офицер и летчик на подстреленном самолете были ранены: офицер в шею, а летчик в ногу.

— Вот это крепко вмазал... Молодец! — обступив самолет, рассуждали солдаты.

— Гляди, ребята! Как здорово русский «максим» шьет... — крикнул Чилим, показывая на изрешеченный борт немецкого самолета. На неприятельском самолете было два пулемета; в задней части фюзеляжа, где сидел офицер, пулемет был пристроен на поворотной башенке, он мог простреливать пространство горизонтально и вертикально.

— А техника у них куда лучше нашей, — определил один из солдат.

— Да, техника хороша. А вот русская смекалка все же похлеще немецкой техники, — заметил Чилим.

В это время из кабины русского самолета вышел офицер в чине штабс-капитана. Солдаты расступились, отдавая честь.

— Вольно! Сам недавно таким был, — улыбнувшись, сказал он, подходя к сбитому самолету.

Крякая сигналом, как утка, подскочила санитарная машина, из которой вышли врач и сестра с сумкой медикаментов.

— Штабс-капитан, штабс-капитан! — закричала сестра.— Вы не ранены?

— Никак нет, ваша милость, — шутливо откозырял штабс-капитан и начал закуривать.

— Который по счету? — спросил врач, направляясь к раненым офицеру и летчику.

— Четырнадцатый! — крикнул ему вслед штабс-капитан.

Раны пленникам перевязали и увезли их на этой же машине.

Солдаты все еще толпились около сбитого самолета, рассматривая заинтересовавшее их оружие.

— Вашбродь! Разрешите спросить? — обратился один из солдат к штабс-капитану. — Что это за штуковины прицеплены? Вроде нашего старого шомпольного пистолета...