Буря на Волге

Надя быстро собралась, купила чаю, сахару для гостинцев Ильиничне и отправилась на пароход.

Поздним вечером пришла она к матери Чилима, Та встретила ее со слезами.

— Чего это вы, мамаша, плачете? — спросила Надя, расцеловав Ильиничну в соленые от слез щеки.

— Да как же мне не плакать, Вася-то в гошпитале лежит, ранен. Вот письмо-то, на-ка, почитай, — подала бумажку Ильинична.

У Нади при этих словах тоже навернулись на глаза слезы. Подвинула она поближе коптилку и начала читать про себя. Но Ильинична заставила прочесть ее вслух, Чилим писал: <Здравствуй, дорогая мама, шлю тебе низкий поклон и желаю здоровья. Мама, я лежу в госпитале, ранен. Но не беспокойся, ранение небольшое, скоро все заживет. Вот чего, мама, ты помнишь, у нас в деревне жила барышня, Надей ее звали. Мне сказали, что она вышла замуж. Правда ли это? Ты узнай-ка да напиши мне. Обо мне не беспокойся, я чувствую себя хорошо. Твой Вася».

— Правда, что ли, что вы замуж вышли? — спросила Ильинична, когда Надя кончила читать письмо.

— Нет, мамаша, это ему все наврали. Ты вот чего, мамаша, вскипятила бы самоварчик, я тебе чаю с сахаром привезла.

За чаем Ильинична немножко развеселилась, рассказала Наде, как принес солдат письмо, а также о том, что она взяла на воспитание ребенка, за которого получает три рубля в месяц.

— Что за ребенок? Откуда вы его взяли? — с затаенной тревогой спросила Надя.

— Да женщина тут померла, а детей пятеро, родных нет. Староста сунулся было сдать их в приют, а там не взяли, вот и раздают теперь сельчанам.

— Вот ребенка-то напрасно взяла, мамаша. Я бы сама тебе немножко стала помогать.

— Ничего, зиму-то проживем, а весной староста хочет снова в приют хлопотать.

- Да уж теперь до весны придется держать. А где он у вас? — спросила, оглядывая комнату, Надя.

— На печке спит, — кивнула Ильинична.

— Ну что ж, мамаша, время уже позднее, давайте будем и мы спать.

Ночью Наде спалось плохо. Она все время думала о Васе. А тут, проснувшись, на печке запищал малыш:

— Мама, я пить хочу, мне здесь жалко.

— Ну иди ко мне на кровать,— тихо сказала Ильинична, подавая чашку с водой Сереже.

Этот детский голосок вызвал в сердце Нади какое-то болезненное чувство. Ей стало очень грустно, до того грустно, что она заплакала тихими, горькими слезами матери, потерявшей ребенка. Отерев слезу прядью волос, Надя задумалась: люди умирают — оставляют сирот-детей, дети умирают — их горько оплакивают родители. Люди ищут счастья, а когда находят, то другие стараются всеми силами разбить, уничтожить его... Много мыслей лезло в голову Нади. Но все же к утру она заснула.

Когда Надя проснулась, Ильиничны уже не было дома. Надя поспешно встала, умылась и оглянулась вокруг. Каждый предмет в этой лачуге напоминал ей о Васе. Выйдя в сенцы, она увидела на стене сеть, а в углу за дверью — багры и весла. И сердце Надино снова сжала тоска. Прошла она на задворки, присела на скамейку у самого обрыва, где частенько вечерами встречались с Васей, скрываясь от любопытных глаз, и перед ее взором открылась широкая могучая Волга. Река была в это утро тихой, безлюдной. Осень уже положила яркую позолоту на увядающую листву островка, где впервые проснулась ее любовь к Васе. Глядя на эту увядающую листву, Надя задумалась: «Неужели и наша любовь повянет и осыплется, как эта осенняя багряная листва?» В это время скрипнула калитка, и голос Ильиничны прервал Надины мысли:

— Ты чего это, голубушка, спряталась? Пойдем завтракать, я молока принесла.

Надя покорно последовала за Ильиничной. Войдя в избенку, она увидела у стола малыша. И сердце Нади забилось часто, часто, Она впилась пристальным взглядом в его профиль.

— Как тебя звать, малыш?

Сельгеем! — громко ответил тот.

— Как, как? — переспросила она, точно не поняв сказанного.

— Сережей, — ответила за него Ильинична.

— Вот и у меня такой же был бы теперь Сереженька, — сказала она про себя. — А который тебе годок, милый?

— Тлетий!

Надя быстро подскочила к малышу. И вдруг громко, истерически взвизгнула:

— Мой сын! Мой Сереженька! — рывком подхватила его на руки и, нервно целуя, часто откидывая свою го-лову, снова вскрикивала:

— Он! Самый он!

У Ильиничны задрожали руки и ноги. Она не знала, что делать и что сказать. Только подумала: «Видно, рехнулась девка-то, обмишулилась...» Наконец, подавив волнение, Ильинична спросила:

— Послушай, Надя, а ты хорошо помнишь своего Сереженьку? Может быть, тебе только почудилось?

— Вот поглядите, — Надя торопливо отвернула воротничок рубашки.

Ильинична увидела черное родимое пятнышко на шее малыша.

— А если пристальнее поглядите, то и еще кое-что увидите... — сказала Надя.

Теперь Ильинична видела не только черное пятнышко. Ба! Да это и вправду вылитый Вася! Вот точно таким он был когда-то, очень давно.

— Как же ты, милый, очутился жив? Неужели ты не умирал? — снова твердила Надя, прижимая к груди Сереженьку, который, видимо, перепугался и вырывался из рук Нади.

После уже, когда улеглись бурные материнские чувства, Надя вместе с Ильиничной и плакали, и смеялись, радуясь такой дорогой и неожиданной находке, Надя еще на один день осталась у матери Чилима. Прощаясь, она без конца целовала их обоих. Сережу Надя временно оставила у Ильиничны, пообещав приехать в следующее воскресенье и привезти новенький костюмчик малышу.

Идя на пристань, Надя зашла к сельскому старосте узнать, как и откуда попал к нему ребенок, Староста рассказал, как три года назад принесла его на сходку пронинская сожительница Матрена.

— Подожди-ка, барышня, — спохватился староста и начал рыться в ящике под божницей. — Ага, вот он, — проговорил староста, вытаскивая пакет, но теперь уже без денег, только с одной пожелтевшей от времени запиской.

- Что это у вас? - спросила Надя.

— А это письмо, которое было прислано с ребенком Пронину.

— Отдайте мне эту бумажку.

— А зачем она вам понадобилась?

— Вот как раз мне-то она и нужна. Я мать ребенка.

— Мать?! — крикнул староста, выпучив глаза, — Как же это мать?

— Ну так, как бывают все матери.

— Значит, ты подбросила его Пронину? Тогда пойдем к уряднику! — сердито закричал староста.

— Да нет же! Его украли у меня, а теперь я его нашла, и записка вам совсем не нужна.

Староста, наморщив лоб, долго молчал, стараясь что-то припомнить или придумать, и тихо проворчал:

— Ну что ж, тогда возьми.

«Они меня обдурачили...» — поняла Надя, прочитав записку и узнав почерк Евдокии Петровны. С самыми радостными чувствами она возвращалась в город и все время думала, как она об этом напишет Васе.

Пока Надя была в деревне, ее мамашу посетил Подшивалов.

— Здравствуйте, Екатерина Матвеевна! Я опять по старому вопросу...

— А, Володя! Милости просим, — расплылась в улыбке Белицина. — Присаживайтесь, пожалуйста. Что это у вас такой грустный вид?

— Все сны, мамаша, и грезы, будто она со мной, а проснусь — опять один, — склонясь и опираясь чисто выбритым подбородком на эфес сабли, вздыхал поручик.

— Конечно, сердце не спокойно, когда думаешь о таком важном деле, — посочувствовала Белицина.

— А где она, моя радость? — блуждая взглядом, спросил поручик.

— Вы про Надюшку? Она в отъезде по делам торговли, — ответила хозяйка. И, открыв дверь на кухню, крикнула:

— Петровна! Подай-ка поскорее настойки на лимонных корках! Да чего-нибудь закусить. Сейчас мы вашу скуку всю разгоним,— обернувшись, сказала она Подшивалову.

— Ой, нет, мамаша! Пока я не услышу от нее то желанное слово — никакой настойкой тоски мне не залить, — хитрил поручик, кидая исподлобья взгляд на будущую тещу.

— Да выкушайте стаканчик, веселее будет на сердце.

— Только с вами, мамаша, один не могу.

— Ну хорошо, Володя, давайте вместе, — чокнулась Белицина.

После настойки Подшивалов повеселел и заговорил с Белициной совсем по-другому.