Буря на Волге

— Все-таки, как ни говорите, Екатерина Матвеевна, а хозяйство у вас большое, наверное, трудно справляться? — с льстивым сочувствием спросил однажды Подшивалов.

— Что поделаешь, Владимир Петрович, и рада бы иметь в доме порядочного мужчину, помощника, вот такого, как вы, да где его найдешь? — вздохнула Белицина.

— Эх, Екатерина Матвеевна, я-то бы с удовольствием, только вот Надежда Михайловна со мной не желает дружить...

— Ну, ничего, я с ней поговорю, а вы со своей стороны тоже. С двух-то сторон, пожалуй, осилим...

— Вот это верно, мамаша! Надо наступать с фронта и с тыла, тогда противник определенно сдастся, — улыбаясь, произнес поручик.

— Вот, вот, займись-ка, батюшка, по-военному, — сказала Екатерина Матвеевна, провожая Подшивалова.

В это время показался дворник с диваном.

— Екатерина Матвеевна, куда прикажете вынести?

— Какой ты бестолковый, Агафон! Я же сказала, что все сложить в кладовку! — сердито крикнула Белицина.

— Виноват, я плохо слышу,  — схитрил дворник.

Когда Надя возвращалась из магазина, встретившийся дворник шепнул ей о происходившем разговоре матери с поручиком. За ужином Надя сидела с насупленными бровями и молчала.

— Ты чего, Надюшка, какая кислая? Нездоровится, что ли? — спросила мать.

— Просватывайте скорее, пока не умерла! — повысив голое, сказала Надя.

— На что это ты сердишься? К ней сватается порядочный человек, а она, знай, нос воротит. Что, я тебя на худые дела, что ли, толкаю? Надо же когда-то замуж выходить?

— Вот чего, мама, ругаться у меня нет никакого желания, так же как и выходить замуж. А если будете надоедать с этим усатым котом, то так и знайте, вы больше меня здесь не увидите!

После этого разговора Екатерина Матвеевна приумолкла, видимо, побаивалась, что Надя и в самом деле может выполнить свою угрозу. Но все же мать не теряла надежды. Она ждала, что со временем у ее дочери заговорит женское чувство одиночества, которое хорошо было известно ей самой после похорон мужа. И она решила ждать этого момента.

Шел уже сентябрь 1915 года, а ожидаемые матерью чувства так и не приходили к Наде. У Нади была другая забота. Часто, идя в магазин и обратно, она заходила на яблочный базар, узнавала у однодеревенцев Чилима, пишет ли он матери. Но люди, занятые своим делом, мало интересовались чужими письмами и сказать ей ничего не могли.

Однажды в праздничный день мать сказала Наде:

— Знаешь чего, дочка, говорят, на базаре очень много яблок появилось. Сходила бы с Агафоном да принесла корзинку.

— Ладно, схожу, — нехотя отозвалась Надя.

Подходя к яблочному базару, Надя с дворником увидели пестро, по-праздничному разряженную публику, сновавшую среди корзин, коробов и всяких ящиков.

Покупатели торгуются, шумят, спорят, ругаются. С треском откусывают спелые анисы, полосатые боровинки и желтые, соком налитые антоновки. Недалеко от края стоит старичок с седенькой бородкой и маленькими быстрыми глазами, в рваном кафтанишке и такой же шапчонке. Перед ним небольшой коробок желтых яблок. Пыхтя и отдуваясь, проходит мимо барин; он только что слез с пролетки, расстегнул серый сюртук, показав ослепительной белизны жилет, поправил фетровую шляпу и вразвалку пошел среди торгующих.

— Какие яблоки продаешь, старик? — спросил барин.

— Черно дерево, барин! — ответил тот, снимая шапку.

— А почем пуд?

— Два рубля, барин!

— Нет, брат, не обманешь. Ты врешь, старик: это не черное дерево, черное дерево по четыре рубля, — и барин поплыл, как тюлень, дальше.

— Ах ты, пузо... — ворчит старик и, кряхтя, взваливает короб на спину. Обойдя сторонкой, снова встает в ряд торгующих.

— Что за яблоки продаешь, старик? — проходя, спрашивает тот же барин.

— Черно дерево! — отвечает старик, нахлобучивая шапку.

— А почем пуд?

— Четыре рубли!

— Вот это верно! Вот это я понимаю! Это действительно черное дерево! — восклицает барин, радуясь своей находке.

Заметив этот торг, наблюдательный Агафон говорит Наде:

— Глянь-ка, барышня, видать, барину богатства отпущено вдоволь, а вот ума-то бог пожалел...

— Я это давно знаю, что умом не по богатству награждают, — ответила Надя и повернула к женщине, стоявшей около трех корзин, наполненных алым анисом.

— Здравствуй, Семеновна! — радостно сказала Надя.

— А ты гляди-ка, знакомая, — заулыбалась женщина,— Чего это вы, али яблочков купить пришли? Пробуйте-ка моих, очень спелые.

Откусив яблоко, Надя задумалась, и поплыли перед глазами живые, яркие картины прошлого: впереди с узелком идет Семеновна, а с обеих сторон дороги колышется спелым колосом рожь, высокая, по самую грудь. Вспомнилась долина с шумящим вязом и зеленым орешником. И встал перед глазами Нади улыбающийся Вася. Все это пролетело, пронеслось в одно мгновенье.

- Может быть, вот эту, побольше, корзину возьмете? — спросила Семеновна, спугнув сладкие грезы Нади.

— Унесешь? — спросила она дворника.

— Ну вот еще! Две унесу, — улыбнулся Агафон. Но когда он взглянул в глаза Наде, улыбка слетела с его лица: он увидел слезы. Агафон крякнул, взваливая корзину с яблоками на спину, и, не оглядываясь, зашагал к дому. Надя осталась расплачиваться за яблоки.

— Семеновна, ты недалеко живешь от Федоры Ильиничны, может быть, слыхала, получает ли она письма от Васи?

— Да что ты, милая! Надысь я самого его видела в деревне. Забежал к матери на денек. На позицию, слышь, их везли, а он спрыгнул с поезда и зашел повидаться с матерью

— Когда он был?

— Да как тебе сказать, с неделю, чай, уже прошло.

Глаза у Нади затуманились, руки задрожали. Наскоро она рассчиталась с Семеновной, пожелала ей счастливо расторговаться и тихой походкой отправилась домой. И все время сверлила голову мысль: почему же он к ней не зашел? Ведь он был в городе...

Дворник передал хозяйке яблоки и уже сидел в своей конуре.

— Слушай, дядя Агафон, — войдя в сторожку, заговорила Надя.— Ты не видел, не заходил ли к нам солдат на прошлой неделе? Знаешь, такой высокий, плечистый.

— Солдат-то? Подожди-ка. Дай бог память, кажется, был... Верно, заходил, только он со мной ничего не говорил. Его встретила еще у ворот Евдокия Петровна с тем офицериком, что частенько захаживает к вашей мамани..

— И ты не узнал его? Эх ты, дядя! Это же Вася был.

— Как же он ко мне-то не заглянул? Жаль, жаль, И ты не видала его?

— То-то вот, нет.

— Да, нехорошо получилось, обидно, — вздохнул дворник. — Ну, ничего, еще встретитесь, я верно говорю, Уж бог даст, встретитесь.

— Да он же на позицию уехал, — горестно вздохнула Надя.

— И на позициях не всех убивают, иногда и живые остаются. Да разве для вашей доброй души бог его не сохранит? Он, чай, батюшка, сверху-то все видит: кого надо убить, а кого и оставить, — утешал Надю дворник.

— Ну, хватит меня уговаривать, я не маленькая, — проговорила Надя, уходя от дворника.

Попутно она завернула на кухню, Там Евдокия Петровна уже пироги с яблоками стряпала.

— Скажи, тетя Дуся, ты видала Васю? Говорят, он заходил сюда.

— Ну, заходил... Что ж из этого, что заходил? - ворчала Петровна, сердито швыряя в печи кочергой. - Повертелся во дворе, пошмыгал носом, да и обратно. А тут как раз Владимир Петрович подвернулся, да так его припугнул ятапным, что твой Вася припустился, только пятки засверкали, — ехидно улыбалась Петровна.

— Давай, сочиняй больше, так он и напугался вашего Петровича! Эх, тетя, тетя! Когда вы перестанете мне жизнь портить? — укоризненно сказала Надя.

— Это я-то тебе жизнь порчу? Да ты знаешь ли, негодная девчонка, что я всей душой хочу тебе хорошей жизни! — кричала Петровна, стуча противнями.

— Все я вижу, чего вы мне хотите... — сказала Надя, выходя из кухни.

После разговора с дворником и Евдокией Петровной Надя поняла, почему молчал Чилим. В голове ее кружились и другие мысли: письмо могли ей не передать, оно могло затеряться на почте, а может быть, нет уже Васи в живых... Надя решила съездить в деревню — узнать, пишет ли он матери. Через несколько дней она попросила у матери разрешения съездить в деревню — побывать на могиле Сереженьки. Мать не возразила, а только посоветовала долго там не задерживаться.