Буря на Волге

— Господи! — не выдержала Ильинична.

— Слушай. Вот что мне друг рассказал. Как, говорит, тебя обсудили да сослали в Сибирь, хозяин начал к ней приставать. А она не тут-то было, не сдается. Он все свое, никак не отстает... Девка она была сильная, здоровая. Бывало, мешки таскать — мужику не уступит. Да Захватов и не держал тщедушных-то. Ему чтобы работница была! И вот однажды зимой, говорят, взял ее на гумно, овин пошли вместе сушить. Ну, развел огонь под колосниками в яме, сидит подкидывает солому, а Дуся подтаскивает охапками в яму. Тут он на нее накинулся, хотел силой взять... А она как тряхнула его, так он и полетел в яму, под колосники, прямо в огонь. А сама бежать.

— А, мамыньки! — всплеснула руками Ильинична.

— Ну, сразу на нем все вспыхнуло. Он кое-как выбрался из ямы, из огня, да в снег кататься, тушить себя начал. В это время весь овин вспыхнул. Прибежали мужики из деревни, а овин уже догорал. Тут и нашли в снегу обгоревшего хозяина. О том, что Дуська в огонь его толкнула, он ни звука, видимо, жены побоялся. А через два дня умер. Когда батюшка исповедовал перед смертью, он все же признался, покаялся, что имел прелюбодеяние к своей работнице, за то, мол, и бог наказал...

Ильинична покачала головой, а Веретенников продолжал:

— А поп тут же стражнику рассказал, а тот уряднику. Ну, и пошла писать губерния. Дуську за бока да в тюрьму, а потом на каторгу. Я как узнал, сам не свой стал: зачем уехал из Сибири? Может быть, встретил бы ее там? И опять думаю: Сибирь-то ай-ай, велика, за всю жизнь не обойдешь и не объедешь. Деньжонки тогда были, я тут же в губернский суд, сунул четвертную секретарю. Ну-ка, говорю, разыщи мне такое-то дело, в таком-то году судили Евдокию Федоровну Антошкину, куда ее выслали. Секретарь наказал прийти через недельку. Так и есть, прихожу, а у него уже все на бумажке записано. Тут я продал багажишко, какой было привез, купил билет и дую обратно в Сибирь. Доехал уже до Челябинска, а там, на мое счастье, пересадку сделали. Вышел я на перрон и раздумываю: трахнуть, что ли, стаканчик с горя? Вскинул глаза, вижу — женщина на меня смотрит пристально и улыбается. «Что за чертовщина, неужели она?» — подумал я. А она как кинется мне на шею. «Степа! Милый!» И больше ничего не могла выговорить, заплакала. Тут нас облепили любопытные пассажиры. Когда она немножко стала успокаиваться, я отвел ее в сторонку и говорю: «Вот чего, Дуся, теперь меня звать не Степан Иванович Веретенников, а Кузьма Петрович Маслаков. Пачпорт-то я там, на каторге, купил за два слитка золота». — «Ну, сам-то ты ведь не изменился, все тот же Степа?» — спросила она. «Что ты, говорю, милая, как же я могу измениться? Только знаешь что, моя дорогая, как жить-то мы с тобой будем? Мне с этим пачпортом венчаться-то нельзя». А она говорит, что и так жить будем... Так мы и остались с ней невенчанными, — закончил рассказ Веретенников.

Ильинична еще раз тяжело вздохнула и начала убирать со стола посуду.

— Ну, где мне прикажете расположиться? — зевнув, спросил Веретенников.

- Полезай, батюшка, на печку.

— Это хорошо! Давно мои кости не видали такого удовольствия, — ворчал Веретенников, залезая на лежанку.

Вскоре он громко начал храпеть.

Ильинична долго не спала, все думала: то о Васе, то о Веретенникове и его Дусе.

Гость проснулся, когда было уже светло, и торопливо начал собираться. Ильинична тоже собиралась.

— А далеко ли, мамаша?

— Да к старосте иду. Пойдем, и тебя заодно провожу.

— Зачем вызывает староста? — полюбопытствовал Веретенников.

— Я сама иду, ребенка хочу взять.

— Какого ребенка на старости лет?

— Да женщина там недавно умерла, а детей осталось пятеро, родных у них нет. Староста хотел в приют определить, да не приняли. Вот он и решил раздать односельчанам. Денег дает по три рубля в месяц на каждого ребенка. А для меня, как ни говори, а три рубля — это три пуда муки. Зиму-то продержу и сыта буду. А весной он снова хочет хлопотать в приют.

— Ну что ж, это для тебя хорошо, — сказал Веретенников.

— Вот я и решила взять.

— Ну, до свиданья, мамаша, я вот сюда. Спасибо за ночлег, — поворачивая направо, сказал Веретенников.

— Тебе спасибо за письмо. Приходите когда вместе с Дусей!

— Зайдем! — послышался голос Веретенникова уже за углом.

Староста, встречая Ильиничну, весело крикнул:

— Пришла! Забирай последнего. Для тебя остался самый маленький, ему будет у тебя хорошо, да и тебе неплохо, тоже без куска не останешься. Ну как, согласна?

— Возьму, — утвердительно качнула головой Ильинична.

— Валяй-ка, бери. А вот это тебе вперед за два месяца, — он сунул две новеньких трешницы. — Ну, а там поглядим, может, и в приют сумеем отхлопотать.

— Как его звать-то? — спросила Ильинична,

— Сельгеем! — громко ответил сам малыш.

Ильинична принесла кусочек сахару, передала синеглазому малышу, приласкала его.

— Пойдем, Сереженька, ко мне, У нас там хорошо, пароходики ду-ду, ду-ду. Еще тебе дам сахарку.

— Где мой калтуз?

— А картузик-то, вот он, милый, — совала старостиха.

На прощанье она поцеловала Сережу, приговаривая:

— Больно хорошенький, жалко отдавать, да вон сам-то не хочет оставлять. А как у тебя сынок-то, пишет ли?

— Вчера получила, пишет, что в госпитале лежит, раненый.

— Беда, беда, много нынче раненых едет. И когда она только кончится? У нас тоже двое на позиции. Митрий-то пишет, что в обозе, а вот от Федора и писем нет... Ну с богом!

— Прощайте, — сказала Ильинична и направилась с Сережей домой.

— Вот мы и к своей горенке пришли. А ну, поднимай, поднимай ножки-то, — входя на маленькое крылечко, говорила Ильинична.

— Теперь я буду жить у тебя. Ты холосая, сахалу даесь. А как тебя звать? — лепетал малыш.

— Бабушкой будешь звать, а хочешь — мамой.

— Нет. Я тебя буду звать мамой, ты холосая.

— Ну, шагай, сынок, через порог-то, — открывая дверь, проговорила Ильинична.

С приходом малыша в дом Ильинична почувствовала, как в ее душе разливается радость.

Глава четвертая

Потекли короткие пасмурные дни января. Засвистали ветры, заплясала метель, наметая громадные снежные бугры. Надя, укутавшись в пуховый платок, отправлялась по утрам в магазин, а вечером, продрогшая, возвращалась домой, сидела в своей комнате и под завывание ветра в печной трубе занималась чтением. Читала она много, все, что попадало под руку.

На этот раз ей посчастливилось получить у подруги роман неизвестного автора. Книга была сильно потрепана, не имела ни начала, ни конца. Но Лена уверяла, что и этой-то «растрепе» и описана жизнь самой Нади. В романе говорилось о том, как богатая городская девушка полюбила деревенского парня-рыбака и, несмотря на преграды, чинимые родителями, все-таки она стала счастлива.

- Да, она была права, — проговорила Надя, закрывая книгу.

Она мысленно уносилась в прошлое: ей вспомнились летние вечера с сизой дымкой и радужными закатами солнца, первая встреча с Чилимом, ночная рыбалка. Все это живо припомнилось ей. Вот тихо покачивается на волнах их лодка, осколок лупы поплыл в небесную синеву, купаясь своим отраженьем в волнах, а она слушает ласковые слова любимого. Но где же, где же в эту непогоду скрывается ее Вася? Почему он не пишет?

В середине января в дом Белициных явилась комиссия для осмотра помещения под госпиталь. В нёй главным лицом оказался поручик Подшивалов. Он важно расхаживал по просторным комнатам и своими пожеланиями, советами совсем очаровал хозяйку.

— Вот что, хозяюшка, — говорил он, — мебель, которая получше, нужно прибрать, припрятать куда-нибудь, эти мужланы могут ее попортить.

— Лишнее-то все приберем, — соглашалась хозяйка и думала: «Какой он хозяйственный и как понимает всему цену. Вот такого бы рассудительного человека бог дал мне в зятья!»

С этого дня Подшивалов, как ответственное лицо, стал частым гостем в доме Белициных. Хотя с Надей и не удавалось ему поговорить по душам, ее мамашу он уже сумел уговорить.