Буря на Волге

Генерал, поравнявшись с правофланговым, зычно крикнул:

— Здорово, братцы-ы!

— Здравия желаем! Ваш-ди-тель-ство! — дробно прогремел весь полк.

Генерал проходит мимо строя... Проверяет, ладно ли обучены, крепки ли здоровьем. Выровнялись на этот раз по всем правилам устава.

Чилим, как повернул голову направо, как прижал штык к плечу, так и застыл...

Генерал уже прошел Чилима, да снова повернул назад, как будто что-то забыл... А за ним и все офицеры вильнули, как хвост. Остановился против Чилима, видимо, любуясь его широкоплечей фигурой и выправкой. Чилим держит голову, строго соблюдая поданную команду, глаз не отрывает от штыка.

— Где, братец, глаза-то у тебя? — хлопнул генерал белой перчаткой по плечу Чилима.

— Здесь! Ваш-ди-тель-ство! — крикнул Чилим.

— Сколько служишь?

— Четыре месяца! Ваш-ди-тель-ство!

— Молодец! — крикнул генерал, но на его лице промелькнула еле уловимая кислая улыбка.

А ротный уже показывал кулак Чилиму из-за спины генерала. «Ах, мать честная, как это я втюрился... спохватился Чилим. — Ведь ровным счетом на три месяца обманул генерала...» Пока Чилим был в строю, ничего, не ругали, не били. Но как только генеральская коляска скрылась за углом последней казармы, все пошло по-старому: и наряды, и зуботычины еще ожесточеннее посыпались на Чилима.

После отъезда командующего рота, в которой служил Чилим, пошла на стрельбище. На склоне горы выстроены в ряд белые мишени с черными фигурами.

— Повзводно становись! — звучит команда.

Взводные раздают патроны. Чилим ловко сажает мишень на мушку, толчок в плечо — и пуля в фигуре. Идет отмашка.

— Вашбродь! Одна в щит, три мимо! — докладывает правофланговый.

— Плохо, братец, — отмечает в списке карандашом ротный.

Быстро подходит Чилим:

— Вашбродь! Все четыре в фигуру! Две у меня украли.

— Опять у тебя, братец, несчастье... — с сочувствен-ной иронией говорит ротный. — А кто украл?

— Вон эфти, махалы.

— Бросьте врать! — злобно ворчит ротный.

— Ей-богу, правду говорю!

— Молчи! — тычет кулаком в спину взводный. Два наряда.

— Слушаюсь! — встает на свое место Чилим. «Вот дьявольщина, ты думаешь сделать как лучше, а выходит все наоборот...» — вздохнул он, и сердце снова сжалось в тоске.

После стрельбы по мишеням начальство затеяло полковые маневры. Наступали побатальонно, завязалась перестрелка. Хлопали холостые выстрелы, трещали пулеметы. И в самый разгар боя, когда батальоны закричали «ура!» и кинулись врукопашную, горнист заиграл отбой.

Офицеры столпились около командира полка. Он стоял, побелев, как снег, с выпученными глазами, показывая дырку на фуражке. Ввалившись в седло, с дрожью в голосе крикнул:

— Дать отдых солдатам! И найти виновника.

Полковник тут же написал рапорт о случившемся бригадному командиру, генерал-майору фон Бергу. После происшествия караул из этого полка больше не посылали для охраны дворца генерала. У ворот и дверей его теперь стояли старые солдаты другой части. Из роты же, где служил Чилим, жандармы ночью взяли взводного Харитонова. Куда его водили, что с ним делали, солдатам так и не удалось узнать. Известно стало только одно, что после возвращения в казарму на третий день он умер. Схоронили его утром следующего дня. Водовозная кляча, мотая обвислыми ушами, тащила рыдван, где, вместо бочки, подпрыгивал на рытвинах и ухабах наспех сколоченный гроб, а за рыдваном, опустив низко головы, шел четвертый взвод с винтовками на плече. Над бугром свежей глины, в кустиках на берегу залива, протрещал холостой залп. Так же молча с угрюмыми лицами солдаты вернулись в казарму. И Чилим заметил, что отставной солдат на деревянной ноге, инвалид японской войны, больше не появлялся около казармы, куда раньше частенько приносил продавать яблоки.

Через три дня после похорон Харитонова праздновали пасху. С утра всех погнали в церковь. Седенький батюшка немножко поворчал на молодых солдат, не умеющих вести себя, как положено в божьей церкви. Старые солдаты его знали и боялись пуще всякого начальства. Он пользовался большими правами в полку. Были такие случаи: полевой суд присудит солдата к расстрелу, а батюшка запротивится, замашет широки-ми рукавами: «Не буду отпевать, и кончено!» А неотпетого хоронить не положено было. Правда, такие случаи были редки, больше отпевал, чем капризничал. В это праздничное утро он особенно был не в духе и сердито швырял кадилом.

После обеда некоторые взяли увольнительные и ушли в город, некоторые дулись в картишки — за казармой, в кустах. А Чилим с Бабкиным отправились к заливу, их, как гусей, тянуло к воде.

Весна вступала в свои права. Птичий гомон стоял кругом. Кустарники сбрасывали шелуху почек, лезла трава зеленой щетинкой сквозь прошлогоднюю бурую листву. В дали залива, точно пушинка, уносимая ветерком, белел парус.

Опустившись на раскинутые шинели, Чилим с Бабкиным молча смотрели на широкие просторы. Низко над водой с криком пролетела чайка. Вспомнилась Волга... Перед глазами Чилима встала улыбающаяся Надя. Все казалось сейчас безвозвратно далеким.

— Здравствуйте, землячки! — крикнул подошедший Кукошкин, старый, уже обстрелянный солдат. — Ну как житьишко?

— Ничего, живем, с каждым днем все лучшего ждем ... — улыбнулся Чилим.

— Это хорошо, если человек лучшего ждет. А я сейчас книжечку в кустах нашел, — вытаскивая что-то из-за голенища, сказал Кукошкин.

— Прочитай-ка, може, интересная? — сказал Бабкин.

Но в это время за спинами зашуршали листья, подошел прапорщик Гонулков. Кукошкин быстро сунул книжку под Чилимову шинель. Все встали.

— Вольно! — сказал он. — Что вы тут делаете?

— Сидим, глядим, вашбродь! — откозырнул Кукошкин.

— Так, хорошо. Пойдем-ка со мной.

Кукошкин покосился на шинель, куда засунул книжку, и ушел. Чилим сообразил, что это за книжка, и, проводив взглядом прапорщика с Кукошкиным, выдернул ее из-под шинели. Прочел: Ленин, «Что делать?»

— Ее нужно сохранить, но чтобы никто не видал. Понял? А Кукошкин врет, что нашел. Знаешь, уж не солдат ли на деревянной ноге эту книжечку доставил, когда покойный Харитонов жив был. Жаль, нет Кукошкина, он сумел бы объяснить, а нам с тобой всего не понять.

Чилим с Бабкиным вернулись в казарму только к ужину. Утром следующего дня все были на строевых занятиях. А в казарме в это время собралась целая комиссия: ротный, дежурный по части и по роте в присутствии фельдфебеля все переворачивали, вещевые мешки перетряхнули, под постель к каждому заглянули, даже письма перечитывали, какие попадались в руки. И книжку, которую Чилим спрятал под дощечку у изголовья, тоже нашли. Только взвод вернулся в казарму, Чилима позвали к ротному.

— Твоя книжка? — подняв со стола, показал ротный.

— Никак нет, вашскородие!

— Врешь, мерзавец! — брызгая слюной, шипел ротный. — Двадцать суток!

«Жаль книжки, теперь такой не найдешь», — думал Чилим, вздыхая и ворочаясь на голых нарах кутузки.

Как-то днем загремел запор, и на пороге появился Ефим без пояса и с расстегнутым воротом.

— И ты сюда, друг любезный! — воскликнул Чилим, вскакивая с нар.

Дверь захлопнулась.

— Ну, рассказывай, тебя-то за что?

— Душа не вытерпела, Васька, — вздохнул Бабкин. — Взводного стукнул.

— Как же ты?

— После, как тебя посадили, он все время на меня косился, а позавчера вечером сует две копейки мне в руку: «Иди-ка, принеси бутылку водки!» — «Тут,— говорю, — и на пустую бутылку не хватит». — «Подумаешь, велика важность, добавишь!» — «А кто их, — говорю, — мне даст?» — «Ладно, — говорит, — узнаешь, где взять...» На следующий день, что ни делаю, все не так, все не этак: и смыкаюсь не ладно, и размыкаюсь тоже. За уши подтаскивает, по зубам бьет.

— Он и меня за это немало гонял, — вставил Чилим.

— А утром, чем свет, заставил печку топить, сырость, говорит, около моей кровати, — продолжал Бабкин. — Затопил печку, все еще спали, он вскочил в одном белье и прямо ко мне: «Почему сапоги не вычистил?» И тут же кулак в зубы. Думаю: «Попался ты мне без формы — измолочу и ничего не будет». Оказывается, ошибся, он сразу рапорт ротному, тот сюда отправил.