Страница 40 из 123
Глава десятая
Пыхтя и окутывая клубами пара и дыма длинный состав теплушек, паровоз мчался на Дальний Восток.
— Ну, как, Ефим, насовали? — спросил Чилим, присаживаясь на нижние нары и пряча в угол котомку с пожитками.
— Видать, и тебя потчевали... — сказал Ефим, зло плюнув па стену.
— Да не без этого, — улыбнулся Чилим и начал смотреть в щель неплотно прикрытой двери на пролетавшие мимо телеграфные столбы.
— А ты не порть стену-то! — крикнул унтер Бабкину и начал набивать трубку махоркой. Затем неторопливо разжег ее и принялся усердно посасывать, важно покручивая рыжие прокопченные усы. — Тут вам не дом родной, а служба царская, — продолжал как бы про себя унтер. — Тут, брат, считай, что головы у тебя нет, хотя она и есть. Заметь, что ты размышлять не должен. Есть начальство, которое за тебя размыслит... На вопрос ты должен отвечать быстро, отчетливо: Так точно! Никак нет! Слушаюсь! Вот, весь твой разговор.
Чилим молча слушал напутствие старого дядьки, а тот продолжал:
— Вас научат всякие проходимцы и сами не знаете, чему... На что это похоже? Не хотим ехать... Нет, брат, коли штык наставят в грудь, поедешь. А вот присягу, примешь под святым крестом, тогда гляди... Там тебе и карцер, и губвахта, и всякая штука...
— Сами узнаем, чего нам рассказывать бабушкины сны, — бросил Бабкин.
— Ты молчи да слушай, когда начальство говорит, строго заметил дядька.
Сизый дым махорки, острый запах прелых ног и онуч, первача заполняет тесно набитую теплушку.
На станциях звонко выкрикивают торговки:
— Дешевые каленые орехи, кедровые!
Новобранцы заняты кто чем: тот щелкает орехи, тот спит, иные сражаются в карты, а другие ведут тихую беседу, мешая с былью небылицу. И так проходит весь длинный путь. Лязгнули буфера, последняя остановка. Раздались крики команды:
— Вылезай!
Выгрузились и нестройной толпой с котомками и ящиками явились в казармы. Унтер, сдавая команду, не забыл отметить в списке жирной скобкой фамилии Чилима и Бабкина. Он собственноручно вывел рядом с их фамилиями: «Эти личности темные и весьма ненадежные. Старший унтер Ведрин».
Обмундировали, как положено было новобранцам, во все старое. Сквозь дыры в шинелях видны были мундиры.
— Хорош! — улыбнулся Бабкин, глядя на Чилима, примерявшего бескозырку.
— На себя-то погляди, тоже на каторжника смахиваешь, — заметил Чилим.
— Чего тут рассуждаете! — подскочил взводный, сжимая кулаки. — Марш за углем, печки топить! Полы мыть!
С первого дня Чилим не выходит из наряда.
С брусьев спрыгнул не так, как умеет дядька Чубаров, — наряд заработал. Честь отдал не по форме — опять в наряд, а на словесности совсем беда.
— Чилим! — кричит дядька. — Как величают царицу?
— Кажись, Александра Федровна.
— Отставить! Бабкин, как величают?
— Ефим Ильич, господин унтер! — проворно вскакивает Бабкин.
— Дубина! Тебя что ли!..
Все засмеялись. Дядька сжимает кулак, пробирается ближе к Бабкину, но вмешивается подошедший взводный.
— Чубаров! Передай этих чурбанов ефрейтору Мякишину, он вразумят их...
— Слушаюсь, господин взводный! — козыряет дядька.
Чилим с Бабкиным останавливаются перед ефрейтором, оба отдают честь и докладывают:
— В ваше распоряжение прибыли!
— А что нужно добавить? — раздувая широкие ноздри, прогнусавил Мякишин.
— Чай, и этого хватит, — заметил Чилим.
— Не рассуждать! Смирно! На руку! К бою готовьсь! Вперед коли! Назад коли! Отбей верх! От кавалерии закройсь! Коли!
Чилим с Бабкиным вяло тычут винтовками, путают приемы.
— Отставить! — кричит ефрейтор. — Как стоите? Ку-да глядит у вас штык. Штык должен быть против левого глазу, ноги как пружины, глаз на штыку! Шесть шагов вперед арш!
Остальные отдыхают, подсмеиваются над новичками, а Чилим с Бабкиным пыхтят, потеют, колют и бьют прикладом воздух. И так от утренней до вечерней зари обламывают Чилима. Наконец, он уже владеет винтовкой, как портной иголкой. Ему тискают в голову всякие величества да высочества, от прабабушки и до последней маленькой внучки царского рода, заставляют выучить, как их зовут и величают, — Мякишин просто дышать пе дает.
— Ты у меня как бельмо на глазу... Я должен младшего унтера получить, а вот из-за таких остолопов не видать мне лычек, как своих ушей, — говорит он.
— Ладно, получишь, — улыбается Чилим.
Утром под барабанный бой вскакивают молодые солдаты, спросонок протирают глаза и в удивлении пялят их на мякишинские погоны, на которых светят серебром нашивки фельдфебеля.
— Батюшки! Когда это? — восклицает Бабкин. — Поздравить надо с чином фельдфебеля вас, господин Мякишин! — проходя мимо, козыряет он.
Мякишин еще не соображает, в чем дело.
— Встать, смирно! — крикнул от двери дневальный.
Четко позвякивая шпорами, вбежал ротный. Лицо его сосредоточенное и злое, глаза впиваются в Мякишина.
— Это что такое? Что, я вас спрашиваю! — и ротный считает зубы вновь произведенному фельдфебелю. А Чилим смотрит через головы других, думает: «Попробуй-ка офицерского, как он ловко приходится по скуле. Я недаром уплатил последние десять копеек за эти белые тряпочки». Но и Чилиму эта штука тоже не проходит даром. Барабанщик выдал Васю.
«Поутюжили» его в казарме для порядка, поясок долой и — в карцер.
— Куда, Васятка? — спросил подметавший пол Ефим.
— На губвахту! — крикнул, улыбаясь, Чилим. — «Десять суток — хлеб да холодная вода. Ну, это мне не в диковину, я и дома когда жил, тоже не жирнее ел...»
После гауптвахты Вася еще усерднее служит царю-батюшке: день в муштре, а вечером и утром — в наряде. Ему некогда рассуждать. Мякишин в поте лица трудится над Чилимом, используя самые разнообразные средства.
— Чилим! — кричит Мякишин. — Быстрей надо поднимать курдюк... Сколько звездочек у прапорщика?
— Две, господин ефрейтор!
— А не врешь?
— Никак нет! — съедает глазами начальника Чилим.
— Встать! — командует отделению Мякишин.
Подходит прапорщик.
— Продолжайте! — махнул он рукой.
— Сами поглядите, господин ефрейтор, на правом одна и на левом тоже. Сколько ж теперь будет? — спросил Чилим.
Мякишин сопит и скрипит зубами, сжимая кулак, но в присутствии начальника вопрос остается нерешенным. Вечером все отдыхают, а Чилим, как правило, подметает полы в казарме.
Однажды бежит фельдфебель:
— Ты у меня смотри! Чище убирай! Замечу грязь, зубы чистить буду...
— Без тебя каждый день чистят, — ворчит Чилим, старательно складывая мусор в лоток.
Бежит ротный, кричит:
— Беркутов!
— Я, вашбродь!
— Чтобы в казарме все блестело! Нищенко едет.
— Слушаюсь! — козыряет фельдфебель.
На следующее утро идет ожесточенная муштра... Все начальство на ногах. Солдаты строятся, перестраиваются, размыкаются, смыкаются. И с самого утра скулы и уши трещат у солдат.
«Ишь, какой почет здесь нищенкам...» — думает Чилим.
— Чего это начальство сегодня так икру мечет? — спросил он унтера. — Чуть не языком заставляли вылизывать грязь. Нищенка, слышь, какая-то едет. Нищих и в нашей деревне сколько угодно, а если на майдан пойти, там нищими хоть пруд пруди...
— Дурак ты, соломой крытый... Это генерал едет, командующий всем округом.
— Ах, вот какую побирушку ждут...
— Сам ты побирушка! Молчи уж, если бог сюда ничего не дал, — и ткнул пальцем в лоб Чилима.
На следующее утро после приличного задатка муштры полк выстроился на площадке между казармами. Выровняли ряды.
— Смирно! Р-р-р-авнение напр-раво! Господа офицеры!
Полковник Гудзенко, выпячивая жирный живот, сверкая поднятой шашкой, бежит навстречу генералу.
Генерал — полный, высокий, широкоплечий, грудь колесом.
— Гляди-ка, Ефишка, как наш теньковский пожарник.
— И верно, похож, — улыбнулся Ефим.
— Чего бубните! — не поворачиваясь, процедил Приказчиков.