Страница 20 из 30
На высоком холме, окруженном глубокими оврагами, — зловещие сооружения. Вот отмеченные печальной известностью «ворота смерти», куда входили тысячи военнопленных и откуда вышли лишь единицы. Массивная каменная стена, над ней мрачно нависли сторожевые вышки, как бы хранящие тяжелую поступь кованого сапога эсэсовцев. За стеной ровными рядами — бараки заключенных между ними — широкая площадь. Сколько человеческих страданий и мук помнит она! И высшая степень бесчеловечности, звериной жестокости, оставшейся на века позорным пятном в истории Германии, — газовые камеры и крематории.
Вместе с туристами из разных стран осматривали печи, где палачи сжигали несчастных узников. Навсегда замерла у хищной пасти топки железная тележка-носилки, безмолвная свидетельница тягчайших преступлений фашистов. На стенах множество снимков погибших, в дорогих и бедных рамках, под стеклом и без стекол; венки, букеты цветов, увядших и свежих. Нет такого дня, чтобы здесь не лились слезы матерей. Читаю на стене одну из многих надписей: «Мы никогда не забудем это! Советские туристы, 1966 г.». Поверх надписи рука недобитого подонка коричневым карандашом торопливо намалевала нацистскую свастику. Не помня себя от негодования, в ярости рисую по свастике пятиконечную звезду подвернувшейся под руку пятишиллинговой монетой, загоняя ее на полдиаметра в штукатурку стены. Старая женщина с покрасневшими от слез глазами, видимо, полька, увидев эту сцену, подошла ко мне и говорит: «Так, так, хлопчик, так бардзо добже».
Больше мы там не могли оставаться, стало душно и невыносимо тяжело. Глотая подступивший к горлу комок, вместе с товарищами я спешу на улицу. На громадной площади лагеря возвышаются памятники. Самый впечатляющий — на месте гибели пламенного патриота нашей Родины, Героя Советского Союза генерала Карбышева. Из белоснежной мраморной глыбы выступают лицо, грудь и руки человека, чье имя стало символом мужества, несгибаемой воли и несокрушимой веры в правоту своих убеждений. Кажется, что и сейчас еще бьется в холодном мраморе горячее сердце настоящего человека, коммуниста, воина, ученого.
С утра хмурое, в тяжелых клочьях облаков небо роняло редкие капли дождя, поддерживая у нас гнетущее впечатление от вчерашней поездки в Маутхаузен К двум часам погода улучшилась, выезжаем на аэродром.
В пятидесяти метрах от бетонной полосы — многотысячная толпа зрителей. Зонтики, тирольские шляпы с перышками, короткие, до колен, брюки, полосатые гетры — австрийцы любят свой национальный костюм.
В три часа в воздух поднялся первый самолет, и номера стали следовать один за другим. С интересной программой выступает группа чешских пилотов. Внимание зрителей приковано к полету ярко раскрашенного самолета западногерманского чемпиона Герхарда Паволки.
Старый знакомый! Встречался с ним в Испании и в Москве Ему 47 лет, однако выглядит моложе. Как-то разоткровенничался с нами, сообщил, что воевал в минувшей войне на восточном фронте. Помню, как Пименов с присущей ему прямотой и непосредственностью спросил у него: «Сколько сбил наших?»
Герр Паволка замялся, невнятно пробормотал что-то о «железном кресте», о «солдатской присяге», о том, что он-де тоже не сторонник войны.
Недавно я прочитал его комментарии блестящей победы сборной команды СССР на чемпионате мира в Москве: «Советское правительство не скупится на затраты для развития самолетного спорта, в стране создан большой парк великолепных спортивных машин. Из сотен юношей и девушек, имеющих возможность осваивать высший пилотаж, на многочисленных национальных соревнованиях выявляются наиболее талантливые и перспективные спортсмены, составляющие основу сборной команды, которая в свою очередь, находится в наиболее благоприятных условиях». И далее сетует: «Мы не можем похвастаться состоянием самолетного спорта у нас в стране: тренировочные сборы национальной команды не проводятся, спортивную честь государства защищают случайные, недостаточно подготовленные пилоты, имеющие собственные самолеты устаревших конструкций».
Внимательно наблюдаю за полетом Паволки: ведь мой вылет следующий. Низко, в пяти метрах от земли, проносится, надрывно гудя слабомощным мотором, его машина. Ну что ж, ваш замысел ясен, господин Паволка: хотите пощекотать нервы зрителям длинными проходами над самой землей, каждую секунду рискуя сломать свою шею, но в остальном у вас пилотаж, извините... Нет сложных, красивых фигур, оригинальных комбинаций, нет элегантности и темперамента. Такой пилотаж наши спортсмены называют «развесить в небе сосиски». Однако не посвященная в тонкости высшего пилотажа публика награждает немца аплодисментами.
Трудно мне будет: готовился показать сложный классический комплекс, теперь надо перестраиваться на ходу, придется импровизировать в воздухе.
Летал в состоянии редкого вдохновения, когда ум с сердцем в ладу, когда летчик и самолет — одно целое. Рисковал, но твердо был уверен в своих силах. Иначе нельзя. Зарулил на стоянку. Мой самолет окружают возбужденные зрители, среди них работники советского посольства в Вене. Подходит и Герхард Паволка.
— Я бы не хотел, — говорит, — встретиться с вами в воздушном бою.
Я подумал: всем бы вам так... поумнеть, а вслух отвечаю:
— В этом нет никакой необходимости, господин Паволка, и, будьте уверены, мы сделаем все возможное, чтобы этой необходимости не было никогда.
С блеском выступили все наши ребята, а Наташу Проханову за отличный пилотаж назвали «хозяйкой венского неба».
Самый радостный день в заграничной командировке — день отлета на Родину. Словно зная о самом большом нашем желании, жаркое солнце, поднявшееся с той стороны, куда нам нужно было лететь, быстро прогрело землю, превратив редкий туман в небольшую кучевку. Ломиками быстренько выкручиваем из земли штопоры, за которые мы швартовали самолеты, и становимся свидетелями веселой сцены.
В день прилета сюда мы долго мучились, тщетно пытаясь вогнать металлические штопоры в плотный, каменистый грунт. Понятно, наш техник Евгений нервничал и произносил разные крепкие слова в расчете на то, что его, кроме нас, никто не понимает. Один из стоящих рядом австрийцев, плотный солидный господин, на сносном русском языке вдруг посочувствовал: «Что, Иван, не получается?» На это наш техник в сердцах ответил: «Черта с два здесь вкрутишь!» Австриец о чем-то сосредоточенно подумал, потом достал из кармана блокнот и авторучку и с любопытством спросил: «Что есть «чиортаздва»? Мне незнакомо это слово». Евгений сначала оторопел, но быстро нашелся и, пнув ногой штопор, ответил: «Так называется эта штука».
Австриец поблагодарил его и аккуратно записал новое слово в блокнот. Мы посмеялись и скоро забыли эту историю. И вот когда мы начали уже выруливать к взлетной дорожке, вдруг видим — бежит этот господин рысцой за АН-2 и кричит теперь уже нам непонятные слова: «Эй, русские! Черта с два!». Тычинский в недоумении остановил машину.
Задыхаясь от бега, австриец взволнованно сообщил:
— Вы забыли... забыли... этот свой черта с два! — и показывает на оставленный второпях штопор... Мы так хохотали, что вежливый господин даже обиделся. Пришлось нашему технику выйти из самолета и сознаться во всем. Теперь уже смеялись все.
Летим на восток, под нами Альпы и голубой Дунай. От одной только мысли, что возвращаемся домой, хочется петь. На весь эфир. Правда, в инструкции по радиообмену это не предусмотрено, но все же решаюсь нажать на кнопку передатчика:
— Эх, дороги, пыль да туман...
Отпускаю кнопку, слушаю, что скажет командир лидера. Василий сочным басом подтягивает:
— Холода, тревоги да степной бурьян...
В его бас хорошо вплетается тонкий голосок Наташи. И вот мы уже все трое с чувством поем о том, что «кругом земля чужая, чужая земля», а наши мечты, опережая самолеты и песню, летят к самому дорогому, что есть у человека, — родному краю.